— Поехали, — Анна Павловна заглянула в куб, — а то картошка до ночи не закипит.
— Ангел, — сказал Жданов, переваливаясь через борт. — Шлю тебе пламенный поцелуй.
Машина перевалила бугор, еще один, и еще, и скоро кипение пыли слилось с кипением пара над радиатором, из пара выглядывала картошка, и Капитан опять задремал, потому что ночью ему снились кошмары, а тут, под дорожную качку, примерещилось что-то счастливое и спокойное, чего в жизни никогда не бывает, а если бывает, то не у тебя, а у кого-нибудь, где-то, и то навряд ли. Потом сквозь покой и счастье прорвался обрывок спора: «Порождение филоло…» — Капитан узнал голос Зискинда, тут же съеденный ждановским глумом: «Мамы он своей порождение посредством папы.» Капитан вздохнул, жалея об упущенном счастье, и, почувствовав в горле ржавчину, просунул губы под мышку. Патрубок был где был. Пересохший со сна язык коснулся солоноватого окоема. Вдох. В сердце кольнуло. Обожгла мысль: нету? Тянуть, втягивать глубже. Пальцы надавили на резиновый пояс, помогая. Капитан, как младенец тычется в титьку мамки, шлепал брылой по патрубку — и зря, зря. Нательный спиртопровод дал сбой. Тромб, пробка вонючая! Он указательным и большим промял бастующую резину. Вот оно! Он, поддавливая, стал прогонять пробку — пошла. Зубами подхватил ее край, выдернул, хотел сплюнуть, передумал, взял на ладонь. Тонкий бумажный пыж. Чей? Приливная волна желания накатила: потом! Потом! Капитан всосал полной грудью, отпрянул, перевел дух. «Спирток, спиртяшечка, полугарчик!» Надсердная скорлупа дала трещину, сердце выклюнулось на волю, дыхание сделалось как у юноши. Теперь он ехал вприсоску, с юношеской душой, улыбаясь, и разворачивал на ладони пыж. «Билет. — Ему стало смешно. — Мой. Фамилия, имя. Мои. Почему здесь? Не помню.» Капитан разутюжил билет ладонями, прочитал где цена: «год». Это значило: если жизнь, двигаясь от рожденья к смерти, достигнет последней цифры, к примеру, шестидесяти лет, то некто, чье имя тайно, набрав на счетах шестьдесят костяных кружков, отщелкнет от них один, а остаток вернет владельцу. Такова плата за проезд. У них у всех были такие билеты. У всех, кроме Жданова. Жданов путешествовал зайцем.
Путешествуя зайцем, Жданов думал примерно следующее. «Все видел, все понимаю, неинтересно. Пресно — как блин без соли и сахара.» — «А Кишкан? Пресен? А штучки?» — «Люблю балаган, цирк, народные заседания, пивные драки. Но не шутов же?» — «Себя?» — «Себя.»
— «Анну Павловну?» — «Может быть. Местами.» — «Смерти-то ты боишься, билет покупать не стал, сэкономил.» — «Скупой рыцарь барон Филипп. Как там? Ключи мои, ключи… Забыл. Черт с ним, с рыцарем.»
— «Зачем ты едешь?» — «За компанию с дураками.» — «А они зачем?» — «Тут просто. Помани дурака счастьем, да заломи за него цену (будто они знают свой срок!) — дурак, он на костях мамы станцует.» — «Жданов, ты такой же нищий, как и они.» — «Маленькое отличие: у меня в заначке есть год.»
— У кого карта, Зискинд? У тебя карта? Здесь развилка. — Пучков остановил «самоедку». — Не понимаю, как она работает без бензина. Двигатель вроде как двигатель.
— Едет и едет, тебе-то что? — невесело сказал Жданов.
Зискинд вытащил из-под сиденья портфель, отколупнул замок и, копнув пятерней в требухе, выволок на свет карту.
— Так. — С минуту он вострил палец, наскабливая ноготь о зуб. Ткнул им в бледную зелень карты. — Так. — Подумал, двинул палец вперед, в сторону, отбил им барабанную дробь. Сказал: — Так.
— Ну и? — Пучков ждал ответа.
— В этом месте на карте дырка.
— Дай сюда. Не было дырки. Почему дырка?
Зискинд передал карту Пучкову. Жданов равнодушно зевнул. Анна Павловна протирала стаканы, готовясь к близкому чаепитию. Капитан улыбался.
Теперь водил пальцем Пучков. Вперед, в сторону, молчание, барабанная дробь.
— Не понимаю. Погоди-ка. Точно — края горелые. Зискинд, твоя работа. Ты ж сигаретой и прожег. — Пучков достал штангенциркуль и сделал замер дыры. — Ноль восемь, все правильно. С учетом обгорелых краев.
Зискинд наморщил лоб.
— Я вспомнил, надо направо.
— Послушайте: налево, направо — мы что, спешим? — Жданов перегнулся через борт и сорвал с земли одуванчик. Десница его с одуванчиком сотворила перед Пучковым крест, перед Зискиндом звезду Давидову. Белые, цвета Преображения, пушинки с копейцом на конце улеглись перед Пучковым крестом, перед Зискиндом звездою Давидовой. В воздухе загрохотало. Шла туча. Ворочались в животе у тучи голодные агнцы-ангелы. Ветер дунул
— смел крест и звезду. Анна Павловна зябко поежилась. Жданов дал ей пиджак. Он был еще горячий. Капитан глубже уткнулся в рукав и сопел, как телка. Зискинд посмотрел на Пучкова. Пучков думал: «Одиноко, когда ночь, когда не в дороге, когда небо с тучей, как ночь. А Анна стала другая, совсем другая, и не узнать. Я сзади к капоту трубка из дюраля ей привернул полотенце сушить — спасибо сказала. Нет, как же она работает без бензина… болотная вода, болотный газ, зажигание…»
— Налево нельзя — «кирпич», — сказал Зискинд, — а на карте был восклицательный знак.
— К черту «нельзя»! Сейчас хлынет, сворачивай по дороге в лес! — Жданов замахал руками. — Сволочи! Хоть бы тент какой выдали, чертова бюрократия!
Он зачем-то выскочил из машины и вприпрыжку через предгрозовые сумерки настиг столб с «кирпичем», уперся в него с разбегу и повалил на землю.
— Свободно! Давай, Пучков.
Он стал пятиться в чащу, расплывался, делался дымом, от него остался лишь голос, обезьяной мечущийся в стволах.
1 2 3 4