Таков был человек, которого я увидел танцующим с темноволосой пастушкой в красном костюме. Когда затем он отвел ее к отцу, надменному старому джентльмену, прямому, как палка, я спросил его, кто она такая.
– Тимофей Мак-Шанус, – сказал он, – она дочь генерала Фордибраса, предок которого приехал в Америку вместе с маркизом Лафайэтом. Здесь начинаются и кончаются мои познания. Веди меня к буфету, я хочу утолить жажду. Нет, ни разу еще с тех пор, как я участвовал в гребной гонке в Ханлее, не струились по моему лицу такие почтенные капли пота. Пока жив, не соглашусь больше на это, ни за самый даже коронный рубин Джетатура!
– Мой дедушка был знаком с твоим другом Лафайэтом, – сказал я, провожая его прямо к буфету, – хотя я не помню, чтобы когда-либо встречался с ним. Что касается тяжелой работы, о которой ты говоришь, то зачем ты делаешь ее, если она тебе не по вкусу? Танцевать или не танцевать – неужели тут может быть вопрос? Не для таких людей, как мы с тобой, доктор Фабос! Не для тех, которые живут на Олимпийских высотах и не прочь взлететь еще выше, если только ты можешь обязать их какой-нибудь ссудой...
Он сразу оборвал меня и, не обратив никакого внимания на мои слова, взял меня за руку, отвел в угол и удивил самым странным сообщением, которое когда-либо произносили уста такого человека.
– Я танцевал с нею, Мак-Шанус, – сказал он, – потому что на ней был жемчуг бронзового цвета, который у меня украли в Париже года три тому назад.
– Неужели во всем мире нет больше жемчуга бронзового цвета? – спросил я, удивленный его словами.
– Такого образца насчитывается всего десять штук, Мак-Шанус, – ответил он, – а в колье на ее шее целых четыре. В самом центре их розовый бриллиант, который принадлежал когда-то принцессе Маргарите Австрийской. На пальце ее я заметил кольцо с прелестным белым сапфиром, о котором я что-то, сколько мне помнится, слышал, хотя, говоря по правде, это улетучилось из моей головы. Если она согласится еще на один танец со мной, то я, быть может, еще больше расскажу тебе. Прошу только, пожалуйста, не следи так внимательно за всеми моими действиями. Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы говорить, будто вальс – единственное занятие, которое заслуживает моего внимания.
– Верно, как сама святая истина, – воскликнул я, – а между тем, что это за история! Неужели ты воображаешь, будто я могу подумать, что девушка эта воровка?..
– О! – сказал он, уставив на меня свои голубые глаза. – С каких это пор ирландцы дают себе время думать? Ну-с, Мак-Шанус, пускай в ход свою проницательность и скажи: решилась ли бы она надеть эти драгоценности на бал в Лондоне, знай она или ее отец, что они краденые?
– Разумеется, нет!
– Ошибаешься, как всегда, Мак-Шанус! Она надела бы их из одной бравады. Вот что я говорил себе, танцуя с нею. Если она не знает всей правды, то отец ее знает.
– Что?! Тот воинственный на вид джентльмен, который так походит на моего друга, генерала Мольтке?
– Никто другой, кроме него. У меня свои взгляды на него. Он знает, что дочь его носит краденые драгоценности, но в то же время не имеет ни малейшего подозрения, что и я это знаю... Уж ты извини меня за мою навязчивость, Мак-Шанус! Это ведь действительно интересно.
Я сам видел, что он очень интересуется этим. Вот уже несколько лет, как я хорошо знаком с Ином Фабосом, но никогда еще не видел его таким взволнованным и не желающим отделаться от своих собственных мыслей. Необыкновенно красивый, изящный мужчина с широкими плечами, вследствие частых гребных гонок, представитель саксонской расы сверху до низу, с вьющимися каштановыми волосами, чисто выбритым подбородком, с юношескими глазами и мужественной душой, вот он, Ин Фабос Никто из нас и никогда не мог уловить его настоящего образа мыслей. Вчера, например, я назвал бы его самым беспечным банкиром трех соединенных королевств – Ирландии, Уэльса и Англии. Сегодня он рассуждал, как философ, потому что наткнулся на несколько жалких жемчужин, украденных из его кабинета. И неужели только из-за этого изменю я свое мнение о нем? Черт меня возьми, если я это сделаю. Уж как вы себе там хотите, но сама девушка играет здесь не последнюю роль...
И вот Тимофей Мак-Шанус, удалившись от разных яств и напитков, отправился посмотреть ближе на красивую пастушку, продававшую гравюры и шипучие напитки. Что же он увидел там? Ничего особенного, если смотреть издали, но стоило подойти несколько ближе – и он увидел самую черную и лукавую пару глаз, какую вы когда-либо видели на лице Венеры.
Я не похожу на всех мужчин, когда дело касается женского пола, но когда эта девушка взглянула на меня, я покраснел, как солдат перед военным судом.
Не выше среднего роста, с темно-каштановыми, почти черными волосами и губками, как розовый бутон, в ней было нечто французское и в то же время американское, делавшее из нее какое-то чудо.
Она была молода – около восемнадцати, я думаю, – в ее фигуре было что-то, делавшее ее, сообразно нашим северным понятиям, на пять лет старше; но я, знающий Европу, скажу: нет! ей всего восемнадцать лет, Мак-Шанус, мой мальчик, и в Америке распустились эти персики на ее щечках. Если бы я ошибся, то достаточно было услышать ее голос, чтобы подтвердилось мое мнение. Голос этот, когда говорила молодая девушка, был так чист и музыкален, как звон серебряных колокольчиков.
– Не хотите ли купить какую-нибудь новеллу? – спросила она, расцветая, точно букет роз. – Последняя вещь, принадлежащая перу сэра Артура Холль-Ройдера с его автографом... одна гинея.
– Милая моя, – сказал я, – Тимофей Мак-Шанус читает только собственные произведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73