— Погоди, погоди, родимая, сейчас бросим камешки, жив ли он будет…Боялась, что последняя радость покинет ее.Бабка налила в полоник воды и бросила туда из жаровни засопевшие угли.— С глазу, с глазу дурного, касатка, мучается младенчик. Люди злые осудили.Достала из сумочки, пришитой к крестовому гайтану, три камешка и, посупив их, кинула в воду.— Помрет, — сказала. — Не жилец на белом свету.Анна побледнела и ухватилась за сердце.— Бабушка, обмани хоть меня, — рыдая, судорожно забилась. — Не отнимай надежду мою.— Погоди, касатка, сейчас на зорю сходим, может, ему и полегчает.Вышли на крыльцо. Багрянец пенился в сини и красил кровью облака.Бабка взяла ребенка и, повернув лицом на закат, стала заговаривать:— Заря-зоряница, красная девица. Перва заря вечорошная, вторая полуношная, третья утрошная. Вынь, господи, бессонницу у Алексея-младенца. Спаси его, господи, от лихова часу, от дурнова глазу, от ночнова часу. Вынь, господи, его скорби изо всех жил, изо всех член.«Умрет, умрет, — колола тоска Анну. — Опять одна… опять покинутая…»— Ты не болезнуй, сердешная, может, с наговору-то и ничего не будет.Прижала к груди, ножки его в кулачок и грела… в закрытые глаза засматривала.— Милый, милый, малюсенький.Шла, как ветер нес. Вдруг Епишка повстречался.— Где была, куда бог носил? — подошел он, заглядывая на ребенка.— На заговор ходила.— Ути, мой месяц серебряный, как свернулся-то… Один носик остался. Ты не плачь, Аннушка, — обратился он к ней, — а то и я плакать буду, ведь он мне что сын родной.— Ох, Епишка, сердце мое не вынесет, если помрет он. Утоплюсь я тогда в любой канаве.— Ты, голубушка, не убивайся так, может, господь пожалеет его. Ты себя-то береги, пока жив он.— Карев ушел, — сказал Филипп. — Он тебе, Липа, не говорил, когда вернется?— Он, вишь, пристал к варнакам охотиться, — ответила Лимпиада. — Верно, после выручки.— Экий расслоняй, все время бегает по ветру.Лимпиада сидела за столом и ткала холсты.— Я хотел с тобой поговорить, Липа, — начал Филипп. — За Карева, я чую, ты не пойдешь замуж, а оставаться в девках тебе невозможно… Ваньчок вот все просит твоего согласия, а то хоть завтра играй свадьбу…— Что ты привязался с своим Ваньчком, разве мне еще женихов нету?— Вот чудная такая! Ведь я знаю, что тебе советую. Ваньчок возьмет тебя, ты опять при мне останешься. Случись что со мной, если ты не выйдешь, тебя погонят ведь отсюда. А с ним… У него деньги…— На что мне они, его деньги? — бросила Лимпиада. — Ими горло ему надо засыпать.— Ну, как хочешь, я тебя не насилую…Филипп стал на лавочку и обмел на потолке копотные паутины. Веник осыпал березовые листья и разносил пряный пах. В окно стучал ветер.С крыши срывалась солома и, закружившись, ныряла в чащу.Летели листья, листья, листья и, шурша, о чем-то говорили.— Пожар, — сказал Филипп, указывая на огненную осину. — Вот что делает холодная пора-то.«Хорошо, — с сверкающими глазами подумала Лимпиада. — Лучше сгореть с этим бором, чем уйти от него…»Ветер подсвистывал.Карев ушел… Он выбрал темные ночи бабьего лета, подлинней расчесал свою бороду и надел ушастую шапку.Сердце его билось, когда он подходил к своему селу; под окнами сидели девки и играли с ребятами в жгуты.Боялся, оглядывался и нерешительными шагами стал подходить к дому. Подкрался к вербе и стал всматриваться; горел огонь.Из окна выглянула соседка.— Епишка, — окрикнула она его, — поди почитай письмецо.Пристыл, но, спохватившись, быстро замахал на конец села.Было тихо, и лишь изредка лаяли собаки. С реки подымался туман и застилал землю.Сел околь гумна и глядел на жевавшую траву лошадь.— Дзинь-дзинь, — позвякивала она, прыгая, железным путом и, подняв голову, гривой махала.— Коняш, коняш, — захрипел за плетнем старческий голос, и зашлепала оброть.Как будто ожог почуял и бросился, зарывшись с головой, на солому.Старик тпрукал лошадь и, кряхтя, отчаливал путо.Стук копыт стал таять, и звенящая тишина изредка нарушалась петушиным криком.Свежо, здорово, стелился туман.Когда Анна вернулась, мальчику сделалось еще хуже. Она байкала его, качала, прижимала к груди, но он метался и опускал свислую головку.Подстелив подушечку, положила на лавку и заботливо прислоняла к головке руку.Что-то пугало ее, что-то грозило, и она вся трепетала при мысли, что останется одна.Мальчик качнул головкой, дернул, вздрагивая ножками, и пустил пенистую слюну.— Ах! — вскрикнула она и ухватилась за сердце.Ноги ее сползли, и вся она грохнулась на пол.Подбежал котенок и, покачивая бессильные пальцы, начал играть.Через минуту она встала и уставилась в одну точку.Понемногу она успокаивалась, но по крови ее желчью разливалась горечь и будила какую-то страшную решимость.Она случайно повернулась к окну — и вся похолодела. У окна, прилепившись к стеклу, на нее смотрело мертвое лицо Кости и, махнув туманом растаяло.— Зовет, — крикнула она, — умереть зовет! — и выбежала наружу.Рассвет кидал клочья мороки, луга курились в дыму, и волны плясали.В камышах краснел мокрый сарафан, и на берегу затона, постряв на отцветшем татарнике, трепался на ветру платок.Черная дорога, как две тесьмы, протянулась, резко выдолбив колеи, и вилась змеей на гору.С горы, гремя бадьей и бочкой, спускался водовоз. ГЛАВА ПЯТАЯ Сказал старый Анисим игумену:— Пусти меня домой, ради бога, ноет вот тут, — указывал он на грудь. — Так и чую, что случилось неладное…— Иди, бог с тобой, — благословил его игумен. — Святые отцы и те ворачивались заглянуть на своих родных.Накинул Анисим подрясник, заломил свою смятую скуфью и поплелся, сгорбившись, зелеными шелковыми.Идет, костылем упирается, в небо глядит, о рае поет, а у самого сердце так и подсасывает — что-то дома творится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20