Поручик обиженно поджал губы.
— За кого меня принимаешь? Кинбурн и Очаков — турецкие крепости, что с левого и правого берега запирают выход из Днепровского лимана в море. У обеих крепостей постоянно находится несколько неприятельских кораблей, кои також стерегут выход из лимана.
— Верно, друже. Сегодняшней ночью нам и надлежит проскользнуть мимо вражьих фортеций в море. Без боя и с малыми потерями… А деревья, о коих ты любопытствовал, должны сыграть в этом деле не последнюю роль.
— Мудрено говоришь, сотник.
— Ничего, сейчас растолкую понятливей. Уха еще не поспела, так что времечко имеется.
Получуб вытащил изо рта люльку, смачно сплюнул на пальцы правой руки, ласково провел ими по чубу, или, как называют его запорожцы, оселедцу. Сотник был далеко не красавец: грубые черты лица, обветренная, шелушащаяся, бронзовая от весеннего загара кожа, маленькие, в сетке ранних морщинок глаза, длинные висячие усы. Зато оселедец был его красой и гордостью: иссиня-черный, вьющийся на конце, трижды обмотанный вокруг левого уха и даже после этого спускавшийся до плеча. За ним Получуб следил и ухаживал, как добрая панночка за любимой косой: каждую неделю подфабривал, постоянно умащивал дорогими пахучими снадобьями, на ночь перевязывал ленточками, дабы волосы вились, как на хвосте у овцы. Оселедцу сотник посвящал все свободное от походов и пребывания в шинках время, и был он у него всем на зависть. Да только не везло сотнику: в первом же бою или хмельной потасовке он обязательно лишался самой роскошной части оселедца, отчего и пристало к нему прозвище «Получуб».
Сотник закончил с наведением красоты, удобнее устроился у костра.
— Кинбурн и Очаков — чепуха, вот раньше басурманы стерегли море — ого! Прежде чем угодить в лиман, следовало поначалу прорваться по Днепру мимо острова Тавань. Остров лежит посреди реки, на правом берегу супротив его — фортеция Кизыкермень, на левом, где в Днепр впадает приток Конка, — фортеция Ослан. Как только прослышат басурманы, что наши чайки двинулись к морю, тотчас перекрывают Днепр железными цепями. Одну протягивают до Таваня от Кизыкерменя, другую — от Ослана, причем так, чтобы перегородить сразу Днепр и Конку. А на одном месте на реке обязательно оставляют чистые ворота: гребите, мол, казаченьки, сюда. Сами же наводят на эти ворота пушки.
Как тут поступить? Завязывать бой? В лучшем случае потеряешь половину людей и чаек, а то и вовсе не прорвешься. Но наши браты-сечевики нашли выход. Дождутся темной ночи, срубят на берегу высокие деревья, привяжут к толстому концу цепи, дабы дерево стало в воде на попа, и пускают их по Днепру. Деревья бьют в турецкие цепи, те гремят, тонкие концы деревьев торчат в темноте над водой как мачты. Турки, само собой, начинают палить по деревьям и по речным воротам из пушек и рушниц. Когда они изрядно пороху и ядер изведут да от стрельбы порядком притомятся, казаченьки потихоньку и незаметно подплывают к цепям, рвут их с наскоку в одном месте чайками або перешибают взрывом бочонка с порохом — и на всех веслах и парусах быстрей вниз по течению. Так и прорывались почти без потерь… У Кинбурна и Очакова сейчас полегче: хоть заместо цепей сторожу несут галеры, зато гирло лимана куда шире, нежели днепровские протоки у Тавани. И все-таки деревья с цепями и поныне ворога в обман вводят.
Сотник смолк, вытянул шею к казану.
— Кажись, ушица поспела. Доставай ложку, друже…
Путь они продолжили, когда Днепр и его берега исчезли в непроницаемой мгле. Ветер усилился, поблизости над степью гремел гром, и полосовали черное небо голубоватые молнии. За кормой каждой чайки плыли, поддерживаемые в горизонтальном положении канатами, по пять-шесть бревен с цепями на одном конце. Поручик начал клевать носом, когда донеслась команда сотника:
— Готовсь!
Запорожцы перестали грести, проверили пистолеты, положили рядом на скамьи заряженные мушкеты. У мортиры на носу чайки замерли пушкари, несколько казаков быстро спустили и сложили парус, убрали мачту. Один с обнаженной саблей в руке встал на корме у бухт каната.
— Расходись!
Чайки, плывшие до этого борт о борт, разошлись в стороны, растаяли в темноте.
— Режь!
Взмах казачьего клинка — и на воде появился еще один вертикально плывущий древесный ствол.
— Режь!..
Избавившись от всех деревьев, привязанных к корме, чайка сбавила ход, медленно двинулась в направлении, куда воды понесли сброшенные в воду стволы-мачты. Свистел ветер, шумели сталкивавшиеся между собой и с чайкой волны, все вокруг обволакивала кромешная темнота. Вдруг слева грянул пушечный выстрел. За ним — второй, затем над водной поверхностью раскатился орудийный залп. Едва смолкло его эхо, как новый залп раздался по курсу чайки. И началось…
Отдельные пушечные выстрелы, залпы, нестройная ружейная трескотня неслись со всех сторон. Пальба послужила сигналом для чаек, что прибыли к этому месту раньше сотни Получуба и сейчас скрывались в камышах невдалеке от охраняемого турками гирла лимана. Покидая убежища, чайки брали курс в море. По пламени, вырывавшемуся из жерл вражеских орудий, можно было определить не только количество турецких кораблей, преграждавших дорогу запорожцам, но и их местонахождение. Между двумя неприятельскими галерами и держала путь чайка Получуба.
Сотник с обнаженной саблей в руке стоял на носу суденышка рядом с мортирой и пушкарями. Наклонившаяся навстречу ветру фигура, вздувшаяся на спине пузырем рубаха, растрепанный оселедец… Широко раскрытый рот, хриплый голос, блеск сабли.
— Гоп, хлопцы!
Сабля сотника опустилась от плеча к ноге, и гребцы дружно навалились грудью на весла, рванули их на себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37