Она наверху. И решил спуститься и посмотреть, отчего такой шум.
– Благодарю вас. Не знаю, что бы случилось, если бы вы не спустились вниз.
В нескольких футах от них Филипп сжимал в кулаки бледные руки. Он смотрел на Сайруса Маккаллока с убийственной яростью.
– Я сын графа. Знаешь, что это значит, старик? За то, что ты сделал, проведешь следующие двадцать лет в Ньюгейтской тюрьме.
– Нет, не проведет, – твердо вмешалась Эриел, бросив на Филиппа столь же яростный взгляд. – Попробуйте сказать хоть одно слово, и я пойду жаловаться к Гревиллу. – Даже в слабом свете было видно, как побледнел Филипп. – Я не хочу неприятностей, как, должно быть, не хотите и вы. Никто из нас не проронит ни слова о том, что здесь произошло сегодня вечером. Вы меня слышите, Филипп?
Он грязно выругался и плюнул, провел рукой по волосам, стараясь их пригладить. Потом неохотно кивнул.
– Тебе лучше уйти отсюда, девчушка. Пока кто-нибудь вас не хватился.
Эриел кивнула и ослепительно улыбнулась Сайрусу Маккаллоку:
– Еще раз благодарю вас.
Бросив последний взгляд на Филиппа, она повернулась и поспешила прочь. Дверь за ней закрылась с глухим стуком, и тяжелый мясистый кулак шотландца еще раз обрушился на подбородок Филиппа Марлина.
Джастин стоял у темного окна своей спальни и смотрел, как Эриел выскользнула из дверей конюшни. В свете неполной луны, на мгновение выглянувшей из-за туч, он ухитрился разглядеть, что лиф ее платья располосован, а на боку зияет прореха. Длинные пряди светлых волос свисали вдоль щек, в волосах не было шпилек. Шали на ней не было. Прежде чем она скрылась в задней двери, он успел заметить на спине ее измятого платья прилипшую солому и грязь.
Джастин закрыл глаза, стараясь преодолеть тошноту. Грудь его сдавило так, что стало трудно дышать. Он вернулся домой через несколько минут после своего ухода, спокойно, без шума вошел в боковую дверь и направился наверх. Весь вечер он наблюдал за Эриел и видел ее растущее напряжение. Конечно, он сразу понял, что она лжет. И решил выяснить почему. Теперь он это узнал. Гнев в нем смешался с горчайшим отчаянием, и все тело его сотрясла дрожь. То, что он заметил на дорожке к конюшне Филиппа Марлина, было чистейшей случайностью. Он видел, как Филипп вошел в конюшню. До этого он слышал, как Эриел вышла из своей комнаты, и гадал, куда она собралась и почему не захотела ему сказать об этом.
Но как только он увидел Марлина, входящего в конюшню, правда обрушилась на него как удар, хотя сначала он отказывался поверить своим глазам. Он ждал, не сводя глаз с конюшни, надеясь, что ошибся, моля Бога, чтобы Эриел не пошла к Филиппу, что есть какое-то иное объяснение ее поведению. Он представил, как застигнет их, но в прошлом однажды он уже испытал унижение из-за Марлина и не собирался повторять этот опыт. Вместо этого он стоял у окна и смотрел, и сердце его разрывалось от боли, а руки вспотели, и все-таки он молил Бога, чтобы его подозрения не оправдались.
Наконец Эриел появилась из конюшни в платье, перепачканном грязью, с прилипшей соломой и со спутанными волосами. Было очевидно, что она ходила на свидание с Марлином, и боль, нараставшая в нем с каждой минутой, прорвалась, как нарыв. Эта боль не оставляла его, разъедала изнутри. Он был готов умереть. Он и не представлял, что способен так страдать, что боль может быть такой невыносимой. И эту боль ему причинила Эриел. Она уничтожила защитную стену, столь заботливо выстроенную им, она оставила его незащищенным и уязвимым, сломленным, с кровоточащей раной в сердце, она сломала жесткую, но хрупкую скорлупу, покончив со сдержанным и уравновешенным мужчиной, каким он был прежде. Он возненавидел ее. За то, что она сделала его слабым. За то, что она предала его с Марлином.
Одеревеневший и бесчувственный, он мерил шагами темную комнату, освещенную лишь бледными лучами луны, просачивавшимися сквозь разноцветные стекла витражей. В темноте он упал на жесткий деревянный стул и сидел, уставившись на нетопленый камин, чувствуя, как холод проникает в его тело, пропитывает его всего.
Сердце его билось глухо. Оно представлялось ему мертвым, окаменевшим и ледяным и в то же время пульсировало, причиняя отчаянную боль. Как он допустил такое? Как случилось, что он позволил чувству так захватить себя? Эриел. Одно только ее имя, всплывавшее из глубины его существа, вызывало в нем волну мучительной боли. Ее фальшивая ясность и рассчитанная нежность растопили его ледяной щит, его единственную защиту. Она пленила, очаровала, обманула его и лишила мужества и собственного достоинства. Джастин сидел, уставившись на холодную золу в камине, и думал, что эта зола – воплощение всей его жизни. В двадцать восемь лет в нем был только холод.
Эта мысль исторгла из его груди резкий, леденящий душу смех. Он провел по лицу дрожащей рукой и удивился, что слезы на его глазах не превратились в лед, а скатились по щекам.
На следующее утро Джастин послал за Эриел. Он совсем не спал в эту ночь, и, хотя зеркало отразило его запавшие холодные глаза, на его лице не проступило никаких следов пережитого. Он не позволит своим чувствам прорваться. Ни сегодня. И никогда в будущем.
Ожидая ее появления в кабинете, он снял нитку с рукава своего безупречного черного сюртука и расправил манжеты белой батистовой рубашки. В это утро он оделся с особой тщательностью, выбрав черный сюртук в знак окончания этой фазы своей жизни. Эриел коротко постучала, потом вошла и закрыла за собой дверь. Она улыбнулась ему нежно, хотя он и заметил в ее манерах некоторую неловкость. Прошлой ночью он не пришел к ней в спальню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110