В лучшем случае один против трех.
У них две тысячи галерных рабов, три тысячи пушек, десять тысяч матросов, двадцать тысяч отборных солдат.
У нас — мальчишки и мужики из Сассекса, Эссекса, Кента.
А у самых наших дверей засел герцог Пармский с пятьюдесятью тысячами солдат, с несчитанными и несчетными варками, которые продолжают строиться быстрее, чем наши лазутчики — доносить.
Однако в Писании Давид победил Голиафа.
И с нами был английский дух, самый несломимый дух в мире.
— Нет, Робин, я не поеду в Виндзор. Если до этого дойдет, Сент-Джеймский дворец можно оборонять не хуже любого другого…
Если мы не остановим испанцев в Ла-Манше и они подойдут к Лондону, все погибло, и я — тоже.
Я взяла Робина за руку — она была сухая и горячая на ощупь, провела пальцами по его лицу — какое же оно холодное и липкое. Ему надо принять вербенового масла или целебного настоя анютиных глазок, которым Екатерина Парр лечила отца, — не забыть бы послать. О, как я его любила! Гладя его бледное лицо, я почти забыла про болезненные спазмы в собственном желудке.
— Езжайте на берег, постройте войска, я сама проведу смотр.
Господь Саваоф, Ты, что не всегда даруешь победу сильному, но можешь поддержать слабых, благослови и укрепи моих бедных солдат, дай им мужество противостоять страшному врагу…
Ибо вести из Испании кого угодно повергли бы в ужас.
— У обоих герцогов, Пармского и Медины Сидония, с собой запечатанные приказы, мадам, — докладывал Уолсингем (откуда он такое узнает? Какой-то несчастный испанский писец, повинный в содомском грехе, под угрозой разоблачения решился взять на душу еще и измену со шпионажем?), — которые разрешено вскрыть лишь при столкновении с нашим флотом и которые предписывают победить или умереть. Им запрещено возвращаться, покуда Англия не будет покорена, даже если они услышат, что английские войска вступили на испанский берег!
Я рассмеялась, немножко громковато:
— Да будет так — победа или смерть!
Кого напомнил мне Уолсингем серовато-поблескивающей кожей и решимостью бороться в этой жизни и следующей?
О, Господи, бедного священника Кэмпиона…
Уолсингем улыбнулся почти светло:
— Скоро мы узнаем, благоволит ли нам Бог, — моряки говорят, завтра.
Робин ушел, с ним Эссекс, Рели ушел, никого со мной не осталось, кроме жалкого уродца Роберта Сесила, никого, кто бы защитил меня и спас.
Кроме тех, кто всегда меня спасал, — Бога и моей смелости…
В ту ночь я долго сидела перед зеркалом, втирала в виски борец — Господи, дай мне силу борца, чтобы выдержать испытание.
Уединясь в опочивальне, я попыталась молиться:
«Господи Боже, Бог-Отец, Отче любви, которой мне не довелось изведать. Ты вознес меня высоко, но плоть моя слаба и лукава. А теперь на нас надвигается ужасное, и негде спрятаться, и мне нужно быть сильной ради других, не ради себя. И если в день битвы я забуду Тебя, не забывай Свое дитя и дщерь, коснись моего сердца, чтобы мне вспомнить Тебя и то великое дело, которое Ты мне поручил, мою страну и весь мой народ».
Однако, если бы я смела, я бы добавила еще молитву: «0, Господи, дозволь мне быть с ними, не допусти меня умереть в одиночку!»
— С берега заметили испанские корабли, мадам, гонец прискакал и упал замертво.
— Спасибо, Роберт.
Весь тот июль в Европе бушевали шторма, свирепствовали грозы, природа негодовала на человеческую вражду.
В три часа дозорные на мысе Лизард увидели надвигающийся от горизонта ужас, море и небо почернели. Из-за края земной чаши выползал строй боевых кораблей, необъятный, необозримый, — корабли-башни, корабли-крепости, корабли-цитадели, выстроенные в правильный полумесяц рассекали волны, и столько их было, что рога зловещего серпа растянулись на семь миль.
Они шли под всеми парусами, с полным ветром, но так неспешно, что в их чинном неторопливом танце мерещилась насмешка. Под тяжестью их стенало море, ветер с трудом влачил неповоротливые громады.
И тогда же — первая жертва с нашей стороны — бедняга дозорный, подав голос, вскричал: «Господи, помилуй!», упал и умер. Но мой коротышка Дрейк, катавший шары по Плимутской набережной с другом и родичем, старым девонским морским волком Хоукинсом, лишь остановился, взглянул на небо и беспечно бросил: «Закончим игру! Испанский король любезно позволит нам доиграть».
Однако эти мужественные слова не могли скрыть великую невысказанную правду.
Все было против английских суденышек.
— Господь нам улыбается, мадам! — твердо сказал Роберт, когда прибыли вести из Лондона. — Наш флот здесь и обороняет берег, а не рыщет где-то в море, ловя свой хвост и проскользнувших мимо испанцев.
«Как советовал кое-кто из ваших приближенных», — не сказал деликатный Роберт, и не в последнюю очередь ретивый молодчик лорд Эссекс — он хотел, чтобы мы сами искали битвы, а не дожидались, пока она произойдет в свое время и в наших собственных водах.
В ту ночь страшный гордый полумесяц, не таясь, бросил якоря на Плимутском рейде. А когда на заре следующего дня испанцы проснулись, то обнаружили, что все наши кораблики выскользнули из гавани и обошли их с тыла. Как я хохотала!
— Это послужит им уроком, Роберт! — ликовала я. — Нечего было смеяться над нашими скорлупочками!
Роберт улыбнулся, однако он был очень бледен.
— Дай Бог, чтобы Ваше Величество оказались правы.
Теперь депеши прибывали через каждые полчаса-час. Ко мне их доставляли в считанные минуты — мокрые от морской воды, дождя и грязи, пота или крови.
«Мы знаем, что они возьмут курс на Кале, — писал со своего флагмана кузен Говард, — чтобы встретиться с герцогом Пармским и обеспечить прикрытие его баркам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36