Вне себя от радости, я жадно подалась вперед:
— А мне?
— Под восемь процентов, светлейшая, и ставки падают. Вы нанесли смертельную рану по главной артерии, снабжающей его золотом.
Я рыдала от счастья. Эта победа подарила нам мирное лето — мирное и радостное…
Должна сказать вам — такой радости я не испытывала ни раньше, ни потом. А первое лето с Робином, спросите вы? Оно давно изгладилось из памяти, он меня оставил, а теперь? — теперь был другой «он», юный Эссекс, он был со мною, он был моим.
Я и сейчас вижу, вот он склоняет ко мне стройный стан, вот шагает ко мне своей стремительной походкой, вижу его чистый взгляд, открытое сердце, распахнутое ко мне со всем жаром юноши девятнадцати весен от роду, — кто бы устоял?
Значит, ему было девятнадцать, а мне — столько, сколько было. Что с того? Мы не переходили никаких границ, он меня развлекал, забавлял, ничего больше.
Все это лето были чудные прогулки меж пышных роз и жимолости, долгие беседы за полночь, когда лишь мы двое бодрствовали средь сонной стражи и припозднившихся придворных. Его не тянуло спать, он уходил к себе с первыми птицами, и то лишь затем, чтобы переменить камзол и снова спешить ко мне…
О, это было чудно, он был такой чудный, такой чудный-пречудный…
Лишь одно портило наше счастье, впрочем, на мой усталый вкус, скорее придавало ему пряность. Рели ревновал и тем ожесточеннее добивался моего расположения! Он отправил в Новый Свет корабли — открывать обещанную «Виргинию», край своей мечты, — и наказал морякам привезти мне чудовищ, индейцев, какие-нибудь занятные дары. И в один прекрасный день он, сверкая синими глазами, с церемоннейшим поклоном вручил мне истинную диковинку.
— Надеюсь, Вашему Величеству понравится, ведь за это мне пришлось вынести основательную головомойку!
— За это? За эту траву? — Я повертела в руках сморщенные бурые листья. — Как так?
— Я употреблял эту, как вы, мадам, выразились, траву, когда крикнул слуге принести эля.
Болван вошел, взглянул на меня да как заорет:
«Хозяин горит!» — и выплеснул мне на голову полжбана; думал потушить, а только испортил хороший камзол.
Во мне взыграло любопытство. Я потрогала вялый, шелковистый на ощупь лист.
— Объяснитесь, сударь. Почему вы горели?
— Мадам, эту траву курят!
Он вытащил большую бурую трубку с чашечкой на конце, набил в нее листьев, поджег и несколько раз сильно вдохнул через мундштук.
— Так делают индейцы в Новом Свете с большой для себя пользой. А-ах! — Он закрыл глаза и втянул ароматный дымок. Лицо его озарилось блаженством. — Теперь вы. Ваше Величество!
Я огляделась. Рядом со мной стояла Мария Радклифф, по обыкновению бледнее лилии. Может, это вернет краску ее щекам.
— Радклифф…
— Мадам?
Бедная неженка! Одна затяжка, и она позеленела, словно примула, ей стало дурно, затошнило, просто страсть смотреть. Дочь Уолсингема Фрэнсис, вдова Сидни, лишь недавно вернувшаяся ко двору по окончании траура, увела ее прочь.
— Вы, мистрис…
Рели протягивал трубку другой моей фрейлине, юной Елизавете Трокмортон — сирота моего старого слуги, сэра Николаев, она, невзирая на близкое родство с предателем Трокмортоном, оставалась в числе моих любимиц.
— Попробуйте для своей госпожи!
— Ладно, сэр, — со смехом отвечала она, ее смуглое скуластое личико озарилось юной проказливой улыбкой. — Я рискну ради Ее Величества — по вашей просьбе.
— Ну что за славная девчушка! — Он замер и впервые взглянул на нее. — Вас ведь зовут Бесс, или Бесси, я прав?
Мы всем двором по очереди раскурили его траву, пробуя на язык и странное слово «табак», и едкий дымок, и кружащий голову, вызывающий тошноту запах, и вкус, и шероховатость листьев, и мне не пришло в голову сказать: «Не зовите ее Бесс, она не про вас, и вы, сэр, не свободны, вы мой служитель…»
Рели был занят Новым Светом, Эссекс еще приноравливался к старому. Однако этим двум жеребцам было тесно на одном лугу. Они ссорились, яростно и часто. Эссекс, хоть и мальчишка, ни в чем не спускал Уолтеру, так что пришлось мне вмешаться.
— Берегитесь, сэр, — взорвалась я как-то вечером в присутствии, — задирать того, кто мне ближе всех, иначе я скажу про вашу матушку такое, что вам не понравится!
Он побелел как полотно.
— Про мою матушку, мадам?
— Да, про эту ведьму Леттис! И вам следовало бы приглядывать за своей сестрицей Пенелопой — она пошла в мать и, по слухам, наставляет рога своему мужу Ричу.
Он вздрогнул, словно пораженный в сердце олень.
— Я не потерплю такого даже от вас! Не потерплю и того, чтобы мою преданность топтали в угоду мерзавцам вроде дорогого вашему сердцу Рели!
Взбешенный, он с проклятиями убежал в ночь. Однако скоро мой сокол вернулся к хозяйке, смирившийся, покаянный, он снова ел у меня с ладони — тогда я умела его приманить…
И все же холодные осенние ветры развеяли чудную летнюю идиллию, враги были уже у самых наших берегов.
— Надо заключить мир! — в слезах взывала я к каждому встречному и поперечному. Однако непреклонные лица моих лордов говорили:
«Быть войне».
Теперь я особенно нуждалась в чистой преданности нового обожателя, в том, чтобы меня развлекали и отвлекали. Он привез ко двору своего нового друга. Кита Бланта, на пару они восхищались мной и сражались в мою честь на турнирах. И в награду я сделала его своим шталмейстером, как некогда Робина.
Однако военные советники не отставали, теребили, ниточку за ниточкой растаскивали ткань моего душевного мира.
— Посудите сами, мадам! — убеждал кузен Говард, лорд-адмирал, устремив на меня пронзительный взор. — У испанского короля десять, двадцать, сорок тысяч человек меньше чем в двадцати милях от нас, под командованием герцога Пармского!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36