Между мной и Фердинаном было условлено, что мы не будем задавать друг другу вопросов о нашем прошлом. Но сегодняшняя ночная гроза — это настоящее. Я нарушила слово, и это замужество не может состояться.
«Признайтесь, что вы не были раздосадованы, найдя для этого повод».
«А вы были бы раздосадованы, проведя со мной целый месяц в одном из красивейших мест на свете?»
«Нет, ведь этот месяц был бы, возможно, самым счастливым в моей жизни».
«И это то, что вас ожидает, когда мы прибудем в Палермо».
«Кстати, мы направляемся в Мессину, а не в Палермо».
«Почему?»
«Потому что ветер гонит нас в Мессину, а не в Палермо, и капитан сейчас сказал мне, что если мы возьмем курс на Мессину, то будем там завтра вечером, тогда как если будем упорствовать, двигаясь в Палермо, то одному Богу известно, когда мы туда попадем».
«Согласна, поедем в Мессину, мне все равно. Остаток пути я проделаю по суше. Вот что вы должны сделать, когда мы прибудем в Мессину…»
«Приказывайте, я буква в букву все выполню».
«Вы нас покинете, Фердинана и меня, и продолжите ваше путешествие; как только вы уедете, я расскажу ему все».
Я сделал непроизвольное движение.
«О, успокойтесь, — сказала она. — Я буду с ним такой же откровенной, как была с вами, и первым же пароходом он вернется в Неаполь».
«Может, вы подождете…»
«Нет, я непреклонна в своем решении, тем более что чувствую себя виноватой».
«А что должен делать я?»
«Если вы не слишком торопитесь увидеть меня вновь, то можете совершить путешествие по Сицилии; если дело обстоит иначе, то в Джирдженти или Селинунте вы возьмете лошадей или мулов, пересечете Сицилию и присоединитесь ко мне в Палермо».
«Я найму лошадей или мулов и присоединюсь к вам в Палермо».
«Конечно».
«Уверяю вас, что вы можете на это рассчитывать».
Она протянула мне руку.
«Я рассчитываю на это, — сказала она, — и с этой минуты — ни слова, хорошо? Ни единого слова, которое могло бы дать хотя бы малейший повод для подозрения о том, что произошло. Я хочу ему во всем признаться и не желаю, чтобы он сам догадался».
Эти рассуждения были настолько преисполнены чуткости и деликатности, что возразить было нечего.
Я пообещал Марии точно выполнить все ее наставления.
Едва мы заключили это соглашение, как вновь появился Фердинан. У него был вид выходца с того света.
Поскольку Мария никогда до этого публично не проявляла своих чувств к нему, ей ничего не пришлось менять в своем поведении.
Я оставил их наедине. Признаюсь, я чувствовал себя очень стесненным в присутствии моего бедного друга, хотя во всем была виновата гроза, а вовсе не я.
И как если бы буря вышла из пещеры Эола лишь для того, чтобы натворить то, о чем я рассказал, она быстро успокоилась. Сильные ветры, казалось дувшие со всех сторон, уступили место северо-западному спокойному ветру, который сгладил море и расчистил небо. Лазурной лентой выступило побережье Калабрии, и к четырем часам пополудни мы уже шли так близко от него, что капитан мог назвать нам все поселения, белыми точками вырисовывающиеся на берегу.
Вечером, когда сын капитана читал «Аве Мария», море было гладким как зеркало, а на небе не было ни одного облачка.
Излишне говорить, что на ночь мы с Фердинаном были изгнаны из каюты и спали на палубе.
Трудно представить себе более чарующую картину, чем эти летние грозы у берегов Неаполя и Сицилии. Они похожи на поссорившихся любовников: природа злится, неистовствует, рыдает, потом заключается мир, восстанавливается спокойствие, улыбается солнце на голубом небе, слезы высыхают и возвращаются светлые дни.
Мы плыли весь день, делая семь-восемь узлов, так что к четырем часам дня можно было различить мыс Пальмьери. С того места, где мы были, казалось, что он совершенно закрывает проход, а Мессинского залива почти не было видно, и нам следовало держать курс правее к берегу.
Слева от нас белые домики селения Скилла с самой вершины холма каскадом спускались к морю.
По мере приближения, мы могли уже наблюдать, что море, как острие пики, вклинивается между Сицилией и Калабрией.
Наконец мы увидели пролив.
Мы прошли через него и собирались бросить якорь в старом порту Дзанкле, который напоминал по форме косу и потому так назывался.
Сходить на берег было уже слишком поздно.
Наши матросы, счастливые, оттого что удачно справились с непогодой и наконец-то добрались до цели, весь вечер пели и танцевали. Во время этих танцев и пения Мария, улучив минуту, пожала мне руку, проходя мимо, и тихо проговорила:
«Как и условились, вы уезжаете завтра утром. Фердинан отправляется с первым пароходом, а мы встречаемся в Палермо».
Я тоже пожал ей руку и повторил:
«Как и условились».
Была чудесная, звездная, светлая ночь. Ветер, нежный, как ласка, и благоухающий, как духи, казалось, хотел покрыть всю землю своими поцелуями.
Мне не спалось, но во время бессонницы меня утешало одно: даже не находясь рядом с Марией, я чувствовал, что она спала ничуть не больше, чем я.
Два или три раза, одетая в муслиновый пеньюар, она приподнимала занавески, вглядываясь в небо и стараясь отыскать на востоке первые лучи восходящего солнца.
Один раз она, легкая как тень, прошлась по палубе достаточно близко от моего матраса. Мне удалось коснуться полы ее пеньюара и поцеловать его.
Фердинан крепко спал, восстанавливая силы после бури.
Два или три раза в течение дня он вспоминал о священнике, которого мы встретили перед отплытием.
«Проклятый священник! — возмущался он. — Я не суеверен, однако, нужно признать, капитан был прав».
А что он скажет, когда узнает, что и само путешествие он совершил напрасно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49