– О, ты еще захочешь! Тебя подготовят как следует, и ты будешь рваться начать. Вот я – мне сорок пять лет. Я родила восьмерых детей во славу Владычицы, и мне кажется, скоро рожу еще. И ты так будешь в свое время.
«Им придется приковывать меня к кровати цепью», – подумала Элиэль. Она скорее умрет с голоду в карцере. Ничего не ответив, девочка уставилась в пол.
– Почему ты хромаешь?
– Моя правая нога короче левой.
– Сама вижу. Почему? Ты что, родилась такой?
– Я выпала из окна, когда была совсем маленькой.
– Очень глупо с твоей стороны. Впрочем, все равно. Это ведь не видно, когда ты лежишь на спине, верно?
Элиэль стиснула зубы.
– Я задала тебе вопрос, сучка маленькая!
– Нет, не видно.
– Мать.
– Мать.
Илла вздохнула:
– Ты начнешь службу, ощипывая кур. Через год ты сможешь ощипывать кур и во сне. Драить полы, стирать белье… добрая, честная работа для укрощения духа. Обычно мы начинаем с обета послушания. Все же… – она нахмурилась, – все же в твоем случае Владычица дала другие указания.
– Какие указания?
– Мать.
– Какие указания, мать?
– Что следующие две недели тебя надо держать строго взаперти. Я даже не знаю, можно ли тебя будет отвести к алтарю для обета. Спрошу отдельно. И стражу у двери, надо же! – Старую жабу это, похоже, и беспокоило, и забавляло.
– «Филобийский Завет»!
Илла выпучила глаза.
– Что?
Элиэль выпалила эти слова, не подумав, и уже пожалела об этом.
– Он упоминает меня.
– Кто тебе сказал? – недоверчиво фыркнула женщина.
– Жнец.
Илла вскочила со стула с проворством, неожиданным для ее туши. Пухлой рукой она залепила Элиэль пощечину с такой силой, что та не удержалась на ногах и упала навзничь на тюфяк. В ушах звенело от удара, во рту ощущался противный привкус крови.
– За это попостишься день, – заявила Илла, выходя и хлопая за собой дверью. Лязгнул засов.

Окно комнаты выходило на восток. Оттуда открывался отличный вид на сланцевые крыши Нарша. Стена под окном была лишена рельефа, да Элиэль и не могла бы спуститься по ней. Высоты более чем достаточно, чтобы переломать ноги. Путь наверх выглядел не лучше, ибо до карниза оставался еще целый этаж – они подумали и об этом.
Под окном лежал мощенный булыжником дворик, часть храмового комплекса, окруженный рядом больших домов за высокими каменными оградами. В просветы между домами виднелась улица, по которой спешили по своим делам люди – свободные люди. Она могла разглядеть даже куски городской стены, Наршуотер, фермы, луга. Высунувшись из окна, насколько хватило духу, она смогла увидеть луг с загоном для мамонтов. К северу и югу долина Наршфлэт переходила в холмы Наршслоупа. Холмы вздымались все выше и выше, пока наконец не сливались с горами Наршвейла. Наршвейл был виден из окна во всей красе. Жаль, подумала она, что отсюда не видно его границ – там, где небо, долина и горы сливаются вместе. Наршвейл – такая маленькая и пустынная страна. Интересно, чего это Джоалия и Таргия так собачатся из-за нее.
Чуть позже она увидела, как караван мамонтов отправился в путь. Ей показалось даже, что она слышит, как трубит вожак. До них было слишком далеко, чтобы разобрать, кто сидит в паланкинах. Да и сами мамонты отсюда казались маленькими, как муравьи. Но она все равно свешивалась с подоконника, чтобы как можно дольше видеть их.
«Прощай, Амбрия! Прощай, дедушка Тронг, холодный, гордый человек! Прощайте, Утиам и Гольфрен – удачи вам на Празднествах! Пусть Тион будет благосклонен к вам!
Помните меня».

Прислушавшись у двери, она расслышала бормотание стражников в коридоре, но слов разобрать не смогла. Некоторое время во дворике репетировал хор храмовых учеников.
Вскоре после полудня вернулась Илла в обществе другой неразговорчивой жрицы – судя по всему, на случай, если потребуется применить силу. Она заставила Элиэль раздеться и забрала ее одежду, выдав взамен красную хламиду, которая оказалась ей велика, драное одеяло, кувшин теплой воды и вонючее ведерко. Она конфисковала даже башмаки Элиэль и вручила ей пару сандалий. Элиэль умоляла не отнимать у нее башмаки – без них ей было гораздо тяжелее ходить. Жрица, казалось, была довольна тем, что девочка упрашивает ее о чем-то, но вернуть башмаки отказалась.
Потом она ушла, забрав с собой все, с чем Элиэль вступала утром в храм, даже амулет Тиона, и оставив ей мешок кур – ощипывать. Принесенные в жертву цыплята были покрыты запекшейся кровью и уже закоченели.
Остаток дня прошел в скуке, страхе, злости и отчаянии – в различных сочетаниях. Пленница злилась на разбитую губу, на богиню, на жриц, на толстого жреца, на кур и их пух, на Дольма-Жнеца, на «Филобийский Завет» – что бы это такое ни было, – на своего неизвестного отца и неизвестную мать, на Тронга и Амбрию – за то, что бросили и предали ее, за то, что лгали ей. Она не желала читать Красное Писание и всерьез подумывала выбросить книгу в окно. Но потом решила, что за такое открытое неповиновение ее выпорют. Ближе к вечеру она поняла, что порки не потребуется. Несколько дней заточения, и она согласится перецеловать хоть все башмаки в храме.
Год заточения – и она созреет для голых мужчин в альковах.

23

Георгины были только первыми в веренице букетов, что приносили в палату к Эдварду. Принесли цветы от Джинджера Джонса, его старого наставника, потом букет от учителей, потом от президента клуба выпускников, от Алисы и от дюжины друзей. Должно быть, слух о случившемся распространялся по Англии с быстротой молнии. Он даже вообразить не мог, сколько денег было потрачено на телефонные разговоры. Сиделки поддразнивали его насчет обилия поклонниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142