Он отнес ее в небольшую каюту на носу баркаса и усадил на край койки, прикрепленной к стене. Калем открыл шкафчик, вытащил оттуда кое-что и, очевидно, обнаружив то, что искал, вернулся к Эми. Он опустился перед ней на колени, держа в руке банку печенья.
– Вот, малышка. Попробуй немножко поесть.
Девушка застонала, откинувшись к стенке каюты, и прижала ладонь ко лбу:
– Мой желудок уже где-то у самого горла, а ты хочешь, чтобы я что-то ела!
– Ты почувствуешь себя лучше, если съешь немного печенья. Ну-ка, давай! Ты только попробуй одно!
Девушка приподняла голову и увидела белые крекеры на его протянутой ладони. Она взяла один крекер и повертела его, разглядывая.
– Ты будешь его есть или хочешь увековечить его образ в своей памяти?
– Я еще не решила.
– Откусывай понемножку и как следует прожевывай. Соленое поможет твоему желудку.
Эми послушалась. Проглотив первый кусочек, девушка испугалась, что он тут же выйдет обратно. Но этого не произошло. Тогда она откусила еще немножко, потом еще. Вскоре ей стало гораздо легче.
– А теперь мне хотелось бы услышать, как ты оказалась на борту.
– Мне не хотелось уезжать.
– Но Эйкен и не стал бы увозить тебя, малышка. Я думал, тебе нужно поехать домой, к близким тебе людям.
– У меня нет близких людей. – Эми подняла глаза на Калема. – Кроме тебя.
– Глупости, малышка!
– Ну и пусть!
– Ты только подумай хорошенько...
– А вот Джорджина говорит, что ум – это вовсе не то, что может привлечь ко мне мужчину. Она утверждает, что красота куда важнее, потому что зрение у мужчин развито гораздо лучше, чем мыслительные способности.
Калем хмыкнул, потом, не выдержав, рассмеялся:
– К Эйкену это определение, может быть, и подходит. – Он все еще смеялся. – Я не могу сейчас остаться с тобой, Эми, малышка. Меня ждет работа. Мне некогда ухаживать за тобой.
– Я сама могу о себе позаботиться.
Он не поверил:
– Так, как тогда, в пещере, да и сейчас, когда тебя укачало?
– Я буду помогать.
– Ты будешь помогать, – повторил за ней Калем без всякого выражения.
– Я могу помогать тебе. Ты только скажи, что мне делать.
– Я не могу, малышка. Не теперь. Мне нужно подняться на палубу. Уилл не сможет в одиночку провести этот корабль вдоль побережья; мы уже подплываем. Скоро мы будем в Бате. Я должен удостовериться, что люди на судне накормлены и одеты и что они добрались благополучно.
– А мне разве нельзя пойти с тобой? Мне хотелось бы знать, как это все начиналось, чем именно ты занимаешься. Я хочу посмотреть. Хочу помогать. Я чувствую себя такой... такой никчемной! Если бы я могла кому-нибудь помочь, тогда я, может быть... ну, я точно не знаю, как это выразить, Калем, я только знаю, что мне необходимо что-нибудь делать.
Калем долго стоял так, словно ему нужно было прийти к какому-то решению, потом прошел через каюту и повернув на стене маленькую задвижку, откинул секретер; за ним был шкафчик. Порывшись в нем, Калем достал какую-то книгу в кожаном переплете, похожую на журнал. Он протянул ее Эми:
– Вот. Когда ты почувствуешь себя лучше, можешь прочитать это. Журнал поведает тебе больше о том, что я делаю, чем смогу рассказать я сам.
Эми взяла журнал и посмотрела вслед Калему, который направился к трапу. Тот остановился и оглянулся на девушку.
– Как ты себя чувствуешь?
– Лучше. Ты был прав насчет крекеров. Спасибо.
Калем кивнул на небольшой металлический бак у стены напротив:
– Здесь есть вода, если захочешь.
– По правде говоря, мне хотелось бы не пить сейчас воду, а, напротив, избавиться от лишней.
Калем рассмеялся, указав на другую дверь:
– Там ты найдешь все удобства.
Эми вспыхнула, потом пробормотала:
– Спасибо.
Он повернулся и открыл уже было дверь, собираясь выйти, но снова обернулся:
– Почему ты у меня просто не спросила, нельзя ли тебе поехать со мной?
– А ты бы взял меня?
– Нет.
– Вот именно потому.
Калем только покачал головой и вышел из каюты. Эми открыла журнал и для начала пробежала его глазами. На первых страницах были приклеены вырезки из газетных статей и передовиц. Девушка стала читать первую, которая попалась ей на глаза.
«Хотелось бы отметить весьма прискорбный факт. Некоторое время назад на наших улицах появились толпы несчастных шотландских эмигрантов, по всей видимости, сильно нуждающихся. Их последние шиллинги ушли на то, чтобы добраться до этой страны, где им ничего больше не остается, как только просить милостыню. Их положение усугубляется еще и тем, что они не говорят по-английски. Среди сотен шотландских горцев, которые находятся сейчас в городе или его окрестностях, не наберется, пожалуй, и полдюжины говорящих на каком-либо другом языке, кроме гэльского. Мы можем оказать этим несчастным временную помощь, но благотворительных средств не хватит, чтобы прокормить их всех в течение долгого времени. Приближается зима, и что же тогда? Неужели их участь – погибнуть на улицах от голода и холода?»
Эми стало дурно. Но это же просто ужасно! Она продолжала читать, и каждая следующая статья была еще страшнее, чем предыдущая. Потом пошли страницы журнала, исписанные от руки. Заметки, написанные собственной рукой Калема, о том, что он видел. Что чувствовал. Что пережил.
«Сегодня я видел похороны. Нескончаемый поток шотландских эмигрантов двигался вдоль притихшей улицы. На плечах – костлявых и тощих от недоедания – они несли маленький гробик, чуть больше колыбели. Это был детский гробик, сколоченный из грубых, неотесанных досок, вроде тех обрезков, что валяются и догнивают на пристани. Дети шли за погребальной процессией. На мой вопрос они ответили, что умерший был их друг, маленький восьмилетний мальчик, который в прежние счастливые времена играл вместе с ними на их родных шотландских лугах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95