Но Елизавета не любила затейливых сооружений и всегда гладко зачесывала волосы ото лба, укладывая на затылке или вокруг головы тяжелые косы. Короткие кудри совершенно преобразили ее лицо, придав ему выражение беззащитно-трогательное и в то же время кокетливое. Данила, который был истинным художником там, где речь шла о женской красоте, пожалел, что еще никто не додумался постригать женские волосы так же затейливо, как мужские (он и не знал, что сейчас заглянул более чем на столетие вперед). «Ничего, я еще сооружу вам такую прическу, ваше сиятельство, что все прочие дамы поумирают от зависти!» – подумал он, улыбаясь, но, поглядев в зеркало напротив, увидел там густо обсыпанное пудрою лицо Матрены Авдеевны – и воротился с небес на землю.
– Пусть он спасибо скажет, что я ее вовсе устерег, – с детскою обидою произнес Кравчук. – Пусть спасибо скажет, что не дал ей убежать. А то – ищи ветра в поле!
«Крепка твоя тюрьма, – неприязненно подумал Данила, – да черт ли ей рад?»
– А каково хорошо было бы, – встрепенулся Кравчук, – кабы померла она еще до возвращения мессирова. Горячка – она горячка и есть, на все воля божия, с ней даже мессиру не поспорить! Эх, удушить бы пакостницу своеручно!
– Еще чего, – наконец-то подала голос Матрена Авдеевна. – Мессир тебя живьем в землю зароет!
Впрочем, тон ее был вовсе равнодушен к такой страшной мужниной участи. Да и щека его, багрово-синяя, безобразно вспухшая со вчерашнего дня, оставила ее безучастной – в отличие от Данилы, который впервые за много месяцев почувствовал себя истинно счастливым. Сейчас же у него ушки стояли на макушке, от напряженного ожидания мурашки бежали по спине. Разговор сам собой поворачивался в нужную сторону! Не упустить бы своего часу...
– А чего это я приужахнулся? – вдруг встрепенулся начальник тюрьмы. – Всяко еще может статься. Ежели она умрет на глазах у мессира, какой с меня спрос?.. Эй, косорукий! Чего это ты?
Последние слова относились к Даниле, который уронил гребешок.
– Простите великодушно, – пробормотал он, опускаясь на колени и так покорно склоняясь лбом до самого полу, что Кравчуково сердце слегка смягчилось. Над головой Данилы он быстро переглянулся с женою, и та, обычно недалекая, на сей раз поняла мужа мгновенно.
– Встань, Данилушка, – медоточиво промолвила Матрена Авдеевна, и Данила поднял на нее изумленные глаза.
– Вставай, вставай! – нетерпеливо схватив парикмахера за плечо, Кравчук вздернул его на ноги. – Вот что, любезный, скажи... – Он запнулся: взыграли последние остатки осторожности, однако желание немедля добиться своего оказалось сильнее, и Тарас Семеныч всецело подчинился своей натуре, главным в коей было стремление всякое обстоятельство обращать к своему благу. – Скажи, нет ли среди вашей тюремной братии какого нито лекаря чи знахаря, чтоб травничеству да зелейничеству способен был?
В Жальнике отродясь не водилось тюремного лекаря, надеяться узникам приходилось только на себя, и Кравчук не сомневался: средь этого ушлого народца кто-нибудь да сыщется к его надобности! И он просто-таки глаза выкатил, когда Данила пожал плечами.
– Среди наших не знаю такого, чтоб и к ремеслу способен, и толков, и... – Он поглядел прямо в бесстыжие, жестокие глаза начальника тюрьмы: – И вдобавок умел язык за зубами держать. Однако в деревне, сказывают, недавно объявился пришлый цыган. Вроде бы лучше его коновала мужики и не знавали. И обабить умеет, и зельными травами потчует, и хомут снимает и шепчет не хуже какой ворожейки – словом, на все руки от скуки! Вот разве что он сгодится?
– Да, – задумчиво кивнул Кравчук, – коли он человек чужой, так ведь и уйти может, как пришел, после того, как дело сладит.
– Ну, это навряд ли, – покачал головой Данила. – Он сел прочно, дом ставит на юру.
Кравчук значительно прищурился:
– Сладит все добром – озолочу, чтоб ушел! А не согласится – все одно сгинет бесследно, только не по своей воле!
Даниле сейчас больше всего хотелось плюнуть в эту толстую рожу: готов ни за что ни про что расправиться с ни в чем не повинным человеком, да еще с тем, кто поможет ему! – но он лишь с удвоенным вниманием заработал особенной, старательно оструганной сосновой лучинкой, взбивая локоны затейливой прически.
– Ты вот что, – провозгласил, все более воодушевляясь, Кравчук, – нынче же цыгана этого мне сюда доставь. Понял, Данила? Сослужи мне – и сам внакладе не останешься.
– Осмелюсь сказать, – пробормотал тот, не поднимая головы, словно бы обращаясь к черному бархатному банту, который он тщательно прикалывал к парику, – осмелюсь сказать, господин начальник тюрьмы: как бы не было беды, коли кто в Жальнике того цыгана приметит, а потом концы с концами свяжет! – Данила со скрипом пронзил бант шпилькою и принялся вгонять другую.
Глаза Матрены Авдеевны притуманились от созерцания в зеркале своей несравненной красоты, она все пропускала мимо ушей, однако Кравчук, хоть и был тугодумом, мог, когда хотел, быстро соображать. Вот и на сей раз он мигом смекнул, о чем вел речь Данила, и озадаченно поскреб в затылке.
– М-да! Проведает мессир, что я к сему руку приложил, – мне в тот же день карачун настанет.
Данила метнул на Кравчука мгновенный, острый взгляд. Он шел сейчас по самому краешку опасной пропасти, то и дело рискуя сорваться. Чем больше разоткровенничается начальник тюрьмы, тем надежнее захочет потом спрятать концы в воду, расправившись со свидетелями своего злоумышления. Он, конечно, надеется на глупость и доверчивость заключенного! Даниле казалось, что его хитрость, осторожность сейчас так обострились, что он может предсказать каждый поворот мысли Кравчука, каждое его слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110