— Как ты могла любить отца после его измены, после того зла, которое он тебе причинил.
— Разве я не объяснила тебе этого?
— Кое-что осталось непонятно. Я не верю, что та валькирия, которая участвовала в набегах Харальда на датское побережье, вдруг стала кроткой и все простила ему во имя любви к ближнему.
— Можешь не верить, но это правда.
— Тогда это не вся правда. А я хочу знать всю.
— Я же любила его как супруга. Помнила наши счастливые дни в Гардарики.
— Это понятно. И все-таки, мне кажется, ты что-то утаила.
Эллисив чувствовала, что он прав, но ей не хотелось думать об этом.
— Лучше я не буду тебе отвечать, — сказала она.
— Мне кажется, я имею право получить ответ.
Эллисив молчала.
— Хорошо, я помогу тебе, — сказал он, подождав. — По-моему, ты как была, так и осталась валькирией.
Слова Олава как будто тронули груду остывших углей в ее душе — вырвалось пламя, и стало ясно, что угли, не переставая, тлели с давней поры. В ней снова разгорелась воинственность, необузданность — все, что соединяло их с Харальдом в молодые годы.
Заметив взгляд Олава, Эллисив отвернулась, она хотела взять себя в руки. В висках стучала кровь.
Олав не принимал всерьез ее кротость, но он ошибался. Ее кротость была искренней. Однако угли, оказывается, еще не угасли.
Не их ли жар она все время ощущала с тех пор, как Харальд уехал с Оркнейских островов? Прощаясь, она молила Господа даровать ему победу и заветными словами внушила Харальду отвагу перед боем. Ему не было нужды настаивать на этом. Достаточно было напомнить ей о Святославе и тех временах, когда в ней самой пылал воинственный огонь.
Она рассказала Олаву о своем прощальном разговоре с Харальдом.
— Я любила его за безрассудную храбрость, за необузданность, — сказала она. — За его самозабвенность в бою. Мне нравилось даже его властолюбие и высокомерие. Он был как Люцифер , который в своей безграничной дерзости осмелился восстать против самого Бога.
— Дерзости и у тебя хватает, — сказал Олав.
— Пожалуй. Наверно, за это мы и ценили друг друга. Когда между нами царил мир, я не желала другого рая. И какой бы поступок Харальд ни совершил, я знала, что настоящая правда в том, что сказал Халльдор: Харальд любил меня больше всех на свете. Что мне было в нем неприятно, так это его коварство и жадность.
Олав ответил не сразу.
— Если тебе нравилась его отвага и воинственность, зачем ты пыталась склонить его к миру?
— Затем, что это по-христиански, а я хотела спасти его душу.
— Ты думаешь, можно быть кроткой валькирией? — недоуменно спросил он. — Вроде мужей в твоей стране, которые умеют и сражаться и плакать?
— А почему бы и нет? Кротость моя всегда была искренней. Я стремилась к Богу. Но оказалось, что все это время во мне жила и валькирия. Мне бы следовало понять это раньше, и без твоей помощи.
— Значит, ты гордишься тем, как отец вел себя у Станфордского моста? — спросил он еле слышно.
— Конечно, — сказала Эллисив. — Одно его мужество чего стоит, как представлю себе — вот он врезается в полчища врагов, словно это дым или ветер. Но после его гибели со мной что-то случилось.
— Что?
— Ты рассказал мне о твоем Станфордском мосте.
— Разве это для тебя что-то значило?
— Значило. И не надо спрашивать — что именно. Не торопи меня, мне надо подумать и разобраться во всем самой.
Олав умолк, через некоторое время Эллисив снова заговорила:
— После твоего рассказа все, что я знала раньше, как будто сплавилось во мне воедино. Словно железо, когда его выплавили из болотной руды и от него отделились все шлаки.
Я, конечно, и раньше знала, что грешно убивать человека, если только он не хочет убить тебя. У Харальда в руках были тысячи человеческих жизней и он готов был заплатить ими за свое величие, а ведь у каждого воина были близкие и родные ему люди.
Я пробовала отговаривать Харальда от походов. Но чем я могла его убедить? Это был напрасный труд. Беда в том, что я, наверное, была бы даже разочарована, если бы мне это удалось.
Ты вот назвал меня валькирией. Но после твоего рассказа о Станфордском мосте я уже никогда ею не буду.
Он поднял голову, и по лицу его скользнула улыбка.
— Вряд ли отец когда-нибудь понимал тебя, он умел сражаться, но не умел плакать.
— Должно быть, не понимал. Но я любила его, и это, по-моему, было для него самым главным. Его мало кто любил.
— А почему он терпел твои упреки и не терпел их от Халльдора?
— Может быть, потому, что я женщина. Это не задевало его самолюбия.
— Наверное, ты права, — сказал он. И неожиданно добавил:— Но ты ошибаешься, если думаешь, что я умею только плакать. Конечно, ради добычи и славы я никогда не пойду в поход. Однако, если кто-нибудь нападет на меня…
Его правая рука лежала на столе ладонью вверх, Эллисив видела на ней мозоли от меча. Олав перехватил ее взгляд.
— Смотришь на мою руку?
— Да. По ней видно, что она не расстается с оружием.
— Я упражняюсь.
— Я знаю.
— Конунг не может править страной только лаской да добрым словом, — сказал он. — Так не правил даже конунг Ярослав, твой отец. Чтобы дать стране мир, нужна сила.
Эллисив не могла отвести взгляд от этой молодой, сильной руки — той, что должна была дать стране мир. Она вдруг схватила эту руку, сжала в своей, приложила к щеке.
Дыхание у Олава стало учащенным.
Прежде чем она опомнилась, он обнял ее и крепко поцеловал в губы.
Со стоном Эллисив прижалась к нему. Наконец она поняла. Вот он, водопад, к которому ее неотвратимо несло.
Руки Олава ласкали ее.
— Елизавета, — шепнул он. — Елизавета.
Она попыталась вырваться из его объятий, ей следовало одуматься. Но он держал ее, и она не могла этому противиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75