И я ступила на путь, который увел меня от вражды к миру.
Многие поддержали меня на этом пути: брат Эльфхайх со своими молитвами, брат Августин со своей ученостью, Предслава, Боргхильд и Ингибьёрг, Тор и Бьёрн, брат Пласид со своими непредсказуемыми вспышками гнева и раскаяния, Гицур и его воины — каждый помог мне на свой лад.
Но больше других мне помог брат Бэда.
Это он научил меня любить море. Он приучил мой слух различать тихий, светлый плеск волн в погожие дни, слышать, как море слагает песнь за песнью, неустанно славя Господа. Я вдруг увидала, как переливаются краски, как лучи солнца озаряют морское дно у самого берега, мне открылась многообразная жизнь, кипящая в зарослях морской травы, а белые гребни волн представились конниками, устремляющимися на скалы.
Он поведал мне ирландские сказания о подводном царстве, населенном диковинными существами, о морских путешествиях монахов в неведомые страны: в одних — земля изрыгала огонь, в других — она была скована сверкающим льдом.
Он обратил мое внимание на то, что камни вовсе не серые — они меняют цвет в зависимости от освещения, точно так же, как море.
Летом брат Бэда бродил со мной по острову и рассказывал о каждом растении. Иные из них он показывал с трепетом, словно драгоценные камни. Он рассказал мне и о целебных травах, которые выращивал на своем крохотном огороде.
Но один из тех, кто также помог мне, жил не на Сэле, а в далеком Киеве.
Его звали Феодосий, он был монахом; когда я с ним познакомилась, он жил в пещере недалеко от города. Но он не всегда оставался в своей обители. Помощь людям он ставил выше, чем псалмы, молитвы и покаяние. Его нередко видели в городе, всегда в ветхой одежде. Люди, не знавшие Феодосия, принимали его за нищего. Даже к князю он являлся в лохмотьях.
Феодосий говорил то, что, по его словам, ему внушил Бог, и не заботился о том, кто перед ним, князь или раб. Однако более незлобивого человека я не знаю, он старался никого не обидеть. Никого не порицал, никого не задевал суровым словом.
Помню, отец позвал его однажды в княжеские хоромы. Там были гости, их веселили плясуны и музыканты. Музыка и пляски достались нам от старых языческих обычаев, и священники осуждали их. Осудил их и Феодосий, он повернулся к отцу и тихо сказал:
— Князь Ярослав, ты думаешь, и в Царстве Божьем тебя ждет такое же веселье?
С тех пор Феодосий ни разу не слышал в княжеских хоромах ни музыки, ни плясок.
— Почему ваши священники осуждают музыку и пляски? — спросил Олав. — Разве поют и пляшут только на языческих празднествах?
— Не знаю. Но языческие празднества всегда кончались разгулом — пьянством, кровавыми побоищами, блудом. А пляски и музыка еще больше распаляли людей.
Эллисив продолжала свой рассказ:
— Для Феодосия его лохмотья были знаком той нищеты, которую он принял на себя во имя Господа Бога — ибо Господь Всемогущий обнищал ради нас и негде было ему приклонить голову.
Сказать, что я на Сэле жила в нищете, значило бы солгать. И все же моему тамошнему дому было далеко до отцовских хором в Киеве. Мне на себе пришлось испытать, что чувствует человек, изгнанный за правду.
Я перестала жалеть себя. Поняла, что должна быть благодарна за то хорошее, чем я владела, и за то, что моя жизнь пришла в согласие с проповедью Христа: «Блаженны нищие!.. Блаженны изгнанные за правду!..»
Но Феодосий учил не только отказу от мирских благ. Он неустанно учил любви к ближнему. Воистину только бескорыстными делами прославим мы Господа.
Видит Бог, я старалась быть бескорыстной. Но стоило мне сотворить добро, как тут же мне воздавалось сторицей.
Я старалась оказывать гостеприимство и помощь пилигримам, которые приплывали на Сэлу. И они доверчиво одаривали меня из своих сокровищниц, где хранились все плоды человеческого опыта: разочарование и радость, боль и тоска, вера, сомнения и надежда.
Я пыталась помогать монахам в их трудах — они кормились тем, что переписывали церковные книги. А в награду получала богатство, которое эти книги содержали.
Я пыталась простить Харальда, ненавидеть его грехи, но не его самого. Никто не любит грешника ради его грехов, говорит Августин из Гиппона, но каждого человека следует любить, ибо он создание Божье. И все-таки ко мне снова и снова возвращались мысли, которые владели мною, когда я, еще пленница Харальда, молилась в церкви святого Климента за его душу. Душу Харальда, дарованную ему Господом, я могла любить без всяких оговорок, это мне стало даже яснее, чем раньше. Грехи его меня не касались, их я вспоминала, только когда молилась за него. Но, кроме того, я любила его и как женщина, любила безрассудно, несмотря ни на что, — это было так, и иначе быть не могло. Нас соединил Господь, что бы там ни думали люди и что бы ни говорил сам Харальд.
И борьба во мне стихла.
Но все это продолжалось не один день и не один год. Я провела на Сэле четырнадцать лет.
— Значит, это там ты поняла, что не следует быть валькирией? — спросил Олав.
Эллисив вздрогнула от его вопроса и ответила невпопад:
— Во всяком случае, я поняла, что ополчение — эти прежде всего люди, а не просто воины, которых конунг может погнать, куда захочет. Мне открылось, что они чьи-то сыновья и отцы, мужья и возлюбленные. Мне бы следовало знать это и раньше. Но всю свою жизнь я жила среди хёвдингов, которые считали воинов на сотни и тысячи, посылая их в бой.
Эллисив умолкла, Олав тоже молчал, должно быть, оба подумали о битве у Станфордского моста.
— В первую весну на Сэле ко мне приехал гость, — снова начала рассказ Эллисив. — Халльдор сын Снорри. Он провел зиму в Исландии и возвращался в Норвегию, чтобы снова присоединиться к Харальду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75