Дошло до того, что Анна издала указ, по которому подпись трех кабинет-министров приравнивалась к подписи ее, императрицы.
Вошел в силу Бирон и творил что и как хотел. «Герцог и герцогиня Курляндские... пользуются таким фавором, что от их сумрачного взгляда или улыбки зависит как счастье, так и бедствие целой империи, т. е. настолько, насколько зависит первое от благосклонности, а второе от немилости, — сообщала свои впечатления в Лондон леди Рондо. — Здесь, впрочем, так мало людей, которые не могли бы подвергнуться немилости, что весь народ находится в их, т. е. Биронов, власти. Герцог очень тщеславен и вспыльчив... часто чувствует к одному и тому же лицу такое же отвращение, как чувствовал прежде расположение, он не умеет скрывать этого чувства и высказывает его самым оскорбительным образом... Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиною его гибели».
Между делом услужливые царедворцы нашептывали Анне, что настала пора свести прошлые счеты. Давно затаила она неприязнь к Дмитрию Голицыну, одному из «верховников». Нашелся повод, и князь сам «подставился» по незначительному случаю. Ему перевалило за семьдесят лет. Анна лично творила «вышний суд», который приговорил престарелого князя к смертной казни. И на этот раз императрица смилостивилась: «И хотя он, князь Дмитрий, смертной казни и достоин, однако ж мы, наше императорское величество, по высочайшему нашему милосердию, казнить его, князя Дмитрия, не указали, а вместо смертной казни послать его в ссылку в Шлиссельбург и содержать под крепким караулом».
На какое-то время страсти вокруг трона в Петербурге улеглись, недовольные вельможи внешне поутихли, и первый кабинет-министр Остерман решил испытать фортуну на южных рубежах.
Слава Богу, что правительница России не обращала внимания на внешние дела и не мешала проводить свою линию Андрею Остерману. А планы обрусевший вестфалец, протеже Великого Петра, задумал обширные: мало того, чтобы осуществить несбывшиеся мечты своего покровителя, где-то в тайниках души он мечтал и превзойти его в завоеваний выхода в Черное море.
Едва утихомирились поляки, Остерман призвал двух президентов Военной и Адмиралтейств-коллегии. Помнил и чтил заветы преобразователя России — о двух руках потентата. В какой-то мере облеченный большой властью, не страдавший пороками алчности, подобно Бирону, первый кабинет-министр чувствовал себя вольготно и действовал без помех, когда судьбы державы решались в сражениях дипломатических и военных.
Только что получил он обнадеживающее донесение из Константинополя от посланника Алексея Вешнякова: «Страх перед турками держится одним преданием. Теперь турки совершенно другие, чем были прежде. Все как будто предчувствуют конец своей беззаконной власти, и да сподобит всевышний Ваше величество ее искоренить».
Поэтому и разговор с Минихом и Головиным Остерман начал с главного:
— Нынче хан Каплан-Гирей, набегая в Кабарду, вторгся в наши земли и разорил их, тем повод нам выдал войска наши в Крым двинуть.
Слушая кабинет-министра, Миних довольно потирал подбородок.
— Видимо, войну Турции объявим? — Миних давно лелеял задумку, где бы после успеха под Данцигом применить свои познания.
— Не угадал, фельдмаршал, — буркнул Остерман и положил руку на карту. — Осенью направишь корпус генерала Леонтьева в Крым, войну османам объявлять не станем. Крымцев, мол, наказываем. Но сие токмо прелюдия.
Остерман выжидающе помолчал, оглядывая собеседника.
— Ранней весной двинемся в Крым всей силой с двух сторон. По Днепру и Донцу начнем с Азова, ключ от моря. Всюду без морской силы не обойтись.
Остерман перевел взгляд на Головина.
— Тебе ведомо, Змаевич на Дону изготовил пушечных прамов полсотни и галер столько же. В Брянске для подмоги на Днепре и у моря, на верфях замешкались. Надобно там теребить Дмитриева.
Остерман, как всегда казалось, непроницаемо хранил безразличие на лице, но все же едва заметно улыбнулся краешком губ, сказал:
— Начнем штурм Азова, тогда и войну объявим Порте. А там, с божьей помощью, и Черное море у басурман отвоюем.
Понт Эвксинский, как называли Черное море древние греки, издавна служил связующей акваторией для торговых связей и ареной борьбы народов.
Во времена Рюрика киевский князь Олег воевал на судах Царьград, Константинополь, столицу Византии. Нашествие османских турок навсегда отрезало этот благодатный край от европейских стран. Но поскольку Стамбул, переиначенный турками из Константинополя, лежал на важнейших торговых путях между Европой и Азией и здесь пребывал турецкий султан, все европейские державы посылали сюда своих лучших дипломатов.
Отправляя к султану Ивана Неплюева, царь сохранил за ним все привилегии морского офицера. Вначале за успехи пожаловал чином капитана первого ранга. Апраксин чтил заветы Великого Петра, Неплюев стал при нем капитан-командором, а затем и шаутбенахтом, то есть контр-адмиралом. Того ни прежде, ни после Неплюева не случалось в дипломатических апартаментах Коллегии иностранных дел.
В прошлом, 1735 году Неплюев стал прибаливать и запросил отзыв для лечения. Вместо него резидентом назначили Алексея Вешнякова. Передавая ему дела, Неплюев вводил его в курс дела:
— Послы Швеции да Франции испокон, сколь помню, ужами вьются перед турками, дабы нас, россиян, отсель выжить. Более того, ночью спят и во сне видят, как бы подлость нам какую свершить. Натравливают султанских чинов, визиря да рейс-эфенди супротив нас, дабы те всякие подлости в уши султану нашептывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161