А никто-то не ехал, никто не входил, и она, бывало, молвит, тихонько так: «Ой! Я уж, верно, никогда его не увижу… Никогда!..» В последний день велела подать себе бумагу и карандаш. Ну, думаю, будет письмо писать, голубка моя, только где там! Одно писала: «Владик! Владик… мой Владик… Никогда не вернется…» Да что это я, правда! Ваша милость с дороги… может, яишенку изжарить, мясного-то ничего нет наготове…
Старуха вышла из комнаты, бормоча уже за дверью:
— Царство ей небесное и вечный покой!..
Владислав поднялся со стула, посмотрел на желтое, как воск, лицо покойницы, на темные, как глина, веки и, сжимая ее холодные окоченевшие руки, прошептал:
— Элюня, это я!..
Перед ним возник образ жены, стоящей у окна второго этажа и прислушивающейся к стуку брички.
— Элюня! Это я… — повторил он. — Я здесь!.. Посмотри на меня…
«О, я уже никогда его не увижу!.. Никогда!..» — отвечало видение.
— Я ведь здесь, посмотри на меня, Элюня!.. — простонал Вильский.
«Так долго ждать и не дождаться!..» — рыдало видение, расплываясь во мгле.

На второй день священник с немногими прихожанами проводили черный гробик на деревенское кладбище. На полдороге шествие повстречало бричку; из нее выскочил Гродский и занял место рядом с шагавшим за гробом Владиславом.
Все это время Вильский был как в столбняке. Ни на кого не глядел, молчал.
Когда пришли на кладбище, послышался чей-то голос:
— Откройте гроб, может он захочет посмотреть на нее еще раз.
Владислав словно не слышал этого. Не слышал он и гулкого грохота комьев земли, падающих на гроб, ни жалобных звуков гимна: «Здравствуй, царица небесная, матерь милосердная…»
Когда все участвовавшие в похоронах уже разошлись, Гродский тронул Владислава за плечо и сказал:
— Пойдем со мной…
— Я проклят! — ответил Вильский.
— Ты только болен. Идем со мной.
— Она ждала меня… слышишь? Ждала и будет ждать в этом страшном гробу, но никогда уже она меня не увидит… никогда!
Со стоном он рухнул на землю, раскинул руки и судорожно припал к свежей могиле.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13