Слуга взбежал на крыльцо.
— Машину там пустили слишком быстро! Всегда они без меня так делают. Вели им пустить медленней!
Слуга исчез; пастор невозмутимо продолжал:
— Сын твой не работает и дарованные ему создателем силы — духовные, физические и материальные — растрачивает всуе. Я не раз уже говорил тебе об этом, милый Готлиб, и воспитанием моего Юзефа не противоречу своим принципам.
Адлер угрюмо тряхнул головой.
— А что будет делать твой Юзеф, когда окончит политехникум? — вдруг спросил он.
— Поступит на какую-нибудь фабрику и, может быть, со временем станет директором.
— А когда он станет директором, тогда что?
— Будет дальше работать.
— А зачем он будет работать?
Пастор смутился.
— Затем, — ответил он, — чтобы приносить пользу себе и людям.
— Ну, а мой Фердинанд, как только вернется, сразу же может стать у меня директором. Люди от него уже имели пользу, если он истратил в течение двух лет семьдесят пять тысяч тридцать один рубль. Да и то о своей пользе он, видно, тоже не забыл.
— Но он не работает, — заметил пастор, подняв палец кверху.
— Да! Зато я работаю и за него и за себя. Я всю свою жизнь работал за пятерых. Так неужели моему единственному сыну нельзя в молодости хоть немного насладиться жизнью?.. Чем он не воспользуется теперь, — добавил он, — тем уже не воспользуется никогда… Я знаю это по собственному опыту! Труд — это проклятие. И это проклятие я принял на себя; а что я действительно его несу, свидетельствует нажитое мною состояние. Если необходимо, чтобы Фердинанд так же мучился, как я, зачем же бог дал мне деньги? Что за радость мальчику, если он из моего миллиона должен сделать десять, а сын его, в свою очередь, будет жить только для того, чтобы к нашим миллионам прибавить еще десять? Бог сотворил как богатых, так и бедных. Богатые наслаждаются жизнью. Мне, видно, уже не придется ею насладиться, потому что у меня нет сил, да я и не умею. Но почему бы моему сыну не пользоваться жизнью?
Слуга вернулся с фабрики. Паровая машина пошла медленней.
— Милый Готлиб, — начал пастор, — хороший христианин…
— Иоганн, — прервал его фабрикант. — Принеси в беседку бутылку рейнского и пряники… Пойдем в сад, Мартин!
Он похлопал Бёме по плечу и зарычал:
— Ха-ха-ха!
Они направились в сад. Им преградила дорогу какая-то бедная женщина и, бросившись Адлеру в ноги, прошептала сквозь слезы:
— Ваша милость! Хоть три рубля на похороны…
Адлер оттолкнул ее и спокойно ответил:
— Иди к шинкарю, там твой глупый муж изо дня в день оставлял деньги.
— Ваша милость!
— Делами занимаются в конторе, а не здесь, — прервал ее Адлер, — туда и ступай.
— Я была уже там, но меня прогнали. — И она снова обхватила его ноги.
— Прочь! — крикнул фабрикант. — Как работать, так вас не заманишь, а на крестины да на похороны умеете клянчить!
— Я после родов лежала, как мне было идти на работу?
— Не рожай детей, если тебе не на что их хоронить.
И он пошел в сад, подталкивая возмущенного этой сценой пастора.
Возле калитки Бёме остановился.
— Знаешь, Готлиб, — сказал он, — я не стану пить.
— А? — удивился Адлер. — Почему?
— Слезы бедняков отравляют вкус вина.
— Не беспокойся! Рюмки чистые, а бутылки хорошо закупорены. Ха-ха-ха!
Пастор покраснел, в гневе отвернулся от него и бросился обратно во двор.
— Стой, сумасшедший! — крикнул Адлер.
Пастор бежал к конюшне.
— Вернись же!.. Эй ты, дура! — позвал Адлер несчастную женщину, плакавшую у ворот. — Вот тебе рубль и убирайся отсюда, пока цела!
Он кинул ей бумажку.
— Мартин! Бёме! Вернись! Вино уже в беседке.
Но пастор уселся в свою бричку и, даже не надев плаща, выехал за ворота.
— Сумасшедший, — пробормотал Адлер.
Впрочем, он не сердился на пастора, который по нескольку раз в год устраивал ему подобные сцены при подобных же обстоятельствах.
«У этих ученых всегда не хватает какого-нибудь винтика в голове, — думал Адлер, глядя на пыль, поднятую бричкой его друга. — Будь я ученым, сейчас у меня тоже не было бы ничего, как у Бёме, а Фердинанд мучился бы в политехникуме. Какое счастье, что он не ученый!»
Адлер посмотрел в одну сторону, в другую, потом на конюшню, возле которой возился работник, делая вид, будто старательно подметает, втянул носом фабричный дым, который донес к нему ветер, полюбовался на доверху нагруженные тюками подводы и направился к конторе.
Там он велел выписать на счет Фердинанда пятьдесят девять тысяч рублей и послать ему телеграмму, чтобы, как только получит деньги и расплатится с долгами, немедленно возвращался домой.
Едва Адлер вышел из конторы, старый бухгалтер (немец, лет пять носивший козырек над глазами и лет десять, а то и больше, сидевший на кожаном кругу), с опаской озираясь по сторонам, шепнул другому служащему:
— Ого! Опять будем наводить экономию! Молодой хозяин промотал пятьдесят девять тысяч, а расплачиваться придется нам.
Четверть часа спустя в техническом бюро во всех углах перешептывались о том, что Адлер урежет жалованье, потому что сын его промотал сто тысяч.
Через час во всех отделениях фабрики только и говорили о том, что будут снижены заработки, а вечером Адлер знал обо всем, что говорилось. Одни грозились намять хозяину бока, другие — убить его, третьи — поджечь фабрику. Иные предлагали всей толпой уйти из мастерских, но им не дали даже говорить. Да и куда идти?
Женщины плакали, мужчины проклинали Адлера и желали ему кары господней.
Фабрикант был доволен донесениями. Если рабочие ограничиваются проклятиями можно без опасений снизить заработную плату. А те, кто угрожал — многие из них как раз и были преданнейшими его слугами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27