Потом я написал двух обнаженных, якобы Лукаса Кранаха (Старшего или Младшего), свой вариант «Святого Антония» Иеронима Босха и гравюр раннего Альтдорфера; сюжет был навеян перевалом Богоматери, где святой Георгий в сверкающих латах спасал девицу настолько мясистую и бесцветную, что понравиться она могла только немецкому дворянину. Хихикая про себя, я воскресил мертвую руку Джана Бонконвенто и дал миру новую Марию Магдалену, подделав работу моего первого хозяина и тем самым словно изгнав из себя его дородный дух. Для украшения Камергалери я написал портреты Альбрехта Рудольфуса, его родителей (улучшив восковые бюсты Теодора Альтманна) и, потакая придворной знати, изобразил Винкельбахов с их женами и детьми и Мартина Грюненфельдера в обществе его любимых гроссбухов.
Это были законченные произведения, не требующие какой бы то ни было доработки; но искусство подделки не ограничивается простым формальным сходством. Мне нужно было состарить едва высохшие имитации: я писал их на муслине, чтобы потом скрутить в рулон для получения кракелюр, и лишь после этого вставить полотно в подходящую раму. Двое моих агентов – прощелыг, подобранных мной в самых грязных трактирах Фельсенгрюнде и согласившихся работать под угрозой виселицы, – обшарили всю Баварию в поисках старых, изъеденных червем картин, которые я мог бы использовать. Когда ничего подходящего не находилось, ваш дотошный педант собственноручно сверлил в чистых панелях отверстия, якобы оставленные мифическими древоточцами. Я превратил своих учеников в гробокопателей, извлекавших скончавшихся древесных паразитов из их могил в старых бревнах, и набивал их добычу в высверленные дыры. В конце концов, когда картины в должной мере покрывалась трещинами и червоточинами, я коптил их в камине, скрадывая сажей слишком яркие цвета, пока фальшивый Дюрер или Босх (набитый ужасами, как гадючья нора!) не приобретали ветхий старинный вид.
На это было еще не все. Я отсылал эскизы ксилографии, снабженные липовыми монограммами Грина Бургкмайра, во Франкфурт, своему другу Людольфу Бресдину, и изготавливал бесчисленные рисунки («наброски» к известным произведениям или просто фантазии в чужом стиле) на любые сюжеты, библейские или античные, какие только смог припомнить. Рисунки эти, якобы спасенные из разоренных поместий каких-то немецких банкиров, сформировали основу бумажного раздела библиотеки; любимым занятием герцога стало разглядывать их через лупу, бормоча что-то себе под нос, подобно какому-то пыльному антиквару.
Конечно, имея на руках так мало образцов стиля, было очень непросто рисовать в манере Дюрера, Грина или Шпрангера. Люди, не зарабатывающие Искусством себе на хлеб, думают, что это занятие – сплошное удовольствие. Им кажется, что мысли художника легки и свободны, как мысли садовника, хотя на деле его голова забита сомнениями и тревогой. Наверное, и моя рука дрогнула – и не раз, – искажая линии штрихованных имитаций. Но герцога радовали новые поступления; и где-то с час я мог наслаждаться своими изделиями и достижениями, пока неусыпная нужда пачкать бумагу вновь не гнала меня к столу.
Однако не я один заполнял библиотеку; были ремесла, об освоении которых я не мог и мечтать. Я старался как мог обеспечить комфорт ремесленникам в восточном крыле замка: я пригласил часовщика, и ювелира, и одного молодого резчика по камню (который выдержал всего месяц в нашем горном тумане), и Мордехая бен Эзру, астронома из Кракова. Последний, обладая работающим телескопом, жил в Фельсенгрюнде целый год, называя в честь герцога небесные тела – те, об открытии которых он по невежеству своему не знал. (Не сказать, чтобы это было таким уж мошенничеством. Если мы на далекой Земле даем имя небесной сфере, оной сфере от этого ни жарко, ни холодно. Какое дело сверкающему бриллианту до его подлунного имени? Если червь, чудом избежавший смерти от моего сапога, назовет меня царем, по этой причине я вряд ли сделаюсь монархом в мире людей.) Этот странствующий ученый не имел особых притязаний на дружбу со мной. Более-менее я сблизился только с Адольфом Бреннером. Мы болтали на ломаном итальянском, кажется, единственном языке, на котором его мальчику, Каспару, было приятно смеяться, обнажая идеальные белые зубы: забавный контраст с его черным лицом. Прошло какое-то время, и за «Братскими объятиями» последовала еще дюжина веселых кукол, оживавших при помощи шестеренок и блоков. Механик сходил с ума по своим заводным созданиям, как будто они были его плотью и кровью, – особенно сильно он сокрушался, когда его неуклюжий мальчонка ронял их на пол или ломал заводные ключи. Все это пригодилось, когда Альбрехт Рудольфус – наш все более угрюмый патрон – заказал «несколько заводных детей», чтобы заполнить часы досуга.
– Непростое задание, – признался Бреннер, напуганный такой перспективой. – Но мы постараемся, так ведь, Каспар?
Вот так все «библиотекари» под моим началом посвятили себя своему ремеслу. Не обращая внимания на опасения казначейства – или запросы на новых рекрутов, чтобы помочь собирать растущие налоги, – Альбрехт Рудольфус совсем удалился от публичной жизни, даже обедал в библиотеке, забросив орден святого Варфоломея, который одиноко заседал в банкетном зале, провозглашая тосты за здоровье пустующего трона.
Меня, Томмазо Грилли, в одинаковой степени ненавидели и боялись. Эти блескучие насекомые, дворяне, обиделись на меня за то, что устройством бесплодных свиданий я отвлекал герцога от его долга – продолжения рода. Моя двойная обязанность – придворного художника и сводника – надолго укрепила мою власть в замке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149