Эти люди уверяют, что бог их ходил по всей земле иудейской и учил добру, а потом будто его распяли на Голгофе и он будто воскрес. Пантерус ничего подобного там не видел. Правда, на Голгофе распинали многих, но никаких богов среди всех этих преступников, конечно, не было и никогда римская власть не допустила бы распятия бога… И вдруг все тихонько рассмеялись: пригревшийся Жаворонок захрапел. Со стариком это случалось, частенько, но он никогда в этом не признавался: да, вздремнул маленько, это верно, но так, чтобы в хорошей компании храпеть — никогда!.. Пресвитеры относились снисходительно к слабости старого солдата и предоставляли ему отдохнуть под чтение молитв или посланий… Анней слушал одним ухом. Варварский язык писателя оскорблял его, а вся эта бессмыслица, которую он нагородил, вызывала на красивые уста патриция невольную усмешку: «Scriptor curiosus…» — думал Анней. Он любовался хорошеньким бело-мраморным личиком Актэ. Вспомнился её владыка, Нерон, и сурово стянулись тонкие брови: один удар меча — и эта обезьяна станет богом… Он улыбнулся нечаянно сорвавшейся остроте. Надо будет сказать Петронию: он подсолит и пустит в оборот…
— «Что же скажем?..» — трудился у светильника Эпенет. — «Оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать? Никак. Мы умерли для греха: как же нам жить в нем? Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Итак мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы как Христос воскрес из мёртвых славою Отца, так и нам ходить в обновлённой жизни. Ибо мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения…»
«Экая чепуха!.. — думал Анней. — И что Актэ может находить во всем этом?.. Не забыть бы сказать Петронию об обезьяне… Взять бы эту маленькую гречанку и умчаться с ней на край света, куда глаза глядят…»
Старый Эпенет, шепелявя беззубым ртом, все набожно нанизывал премудрость на премудрость, и у многих сводило зевотой скулы: нет, нет, писать надо попроще!.. И вдруг опять все рассмеялись: Жаворонок громко всхрапнул и, получив в бок локтем от Пантеруса, вздрогнул и, озираясь по сторонам дикими глазами, старательно делал вид, что это он так только, позадумался немножко…
Эпихарида, задумавшись, — не о послании Павла — любовалась могучей фигурой прекрасного патриция. Её смуглые щёчки рдели и глаза сияли, как звезды… Серенус улыбнулся ей и тяжко вздохнул, чтобы показать, что он для неё тут терпит. Она едва сдержала смех…
Вздох невольного облегчения пронёсся по собранию, когда Эпенет, наконец, кончил. По обычаю следовало бы пресвитерам потолковать немного о прочитанном, но никто не чувствовал в себе сил справиться с задачей: уж очень темно писал слуга Господень! И, чтобы передохнуть, верующие разбились на кружки и завели речи, каждый о своём.
— Да как же можем мы разом отвернуться от язычества? — слышался чей-то убеждающий голос. — Новообращённые связаны ведь со своими. А у тех идолопоклонство на каждом шагу: брак и рождение, жатва и посев, принятие должности, семейные праздники — на каждом шагу жертвоприношения с возлияниями, курением фимиама и общей трапезой. Надо быть к ним помягче…
— Да ведь он сам писал! — шумели в другом кружке. — Вот его слова: «Если кровь козлов и волов, если пепел кобылицы, которым обрызгивают осквернившихся, восстановляет их чистоту телесную, насколько же больше кровь Христова очищает нашу совесть от мёртвых дел…» Это его слова…
— Он верно говорит! — закипало горячее в первом кружке. — Чего же греха таить? Многие из наших тоскуют и по Субботе, и по шалашам праздника Кущей, и по огням Хануки… И, говорят, есть такие, которые и проделывают все это втихомолку…
— Но почему же Бог отдал на столько веков своё творение во власть жестоким врагам? — тоскливо и недоуменно говорил Андроник. — Почему он властию своею не уничтожил грех сразу? Почему вообще допустил Он появление греха? Если зло пришло от сатаны, то откуда же оно пришло к сатане, который не может же сосуществовать Господу изначала?..
— Не закон, не закон, а совесть теперь мерило всему! — крикнул кто-то в углу.
— А у кого совести нету? — бойко бросил Пуд. Засмеялись… Серенус из всех сил сдержал зевок. Эпихарида засмеялась на него. И он сделал своим спутницам жест к выходу: пора! И последнее, что он слышал, был чей-то надорванный голос:
— Бог избрал безумное мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное, и незнатное мира, и уничиженное, и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее…
XVII. НА «АМФИТРИДЕ»
Обыкновенно плавание по Средиземному морю открывалось около 20 марта: зимние бури страшили мореплавателей. Но февраль стоял такой солнечный и тихий — по Кампанье уже распустились фиалки — и так Иоахиму в Риме надоело, что он решительно собрался домой, в Сицилию, и Мнеф уже послал в Остию приказ, чтобы «Амфитрида» была немедленно приготовлена к отплытию. Тащиться сухим путём до Сицилии Иоахиму не улыбалось, а при попутном ветре он будет в Тауромениуме очень быстро и легко. Дело с Сенекой у него не сладилось: после упорного недомогания философ вдруг посвежел и стал играть назад. Да Иоахим и не настаивал: как будто без него нельзя пустить в Британии корни! А кроме того, там все ещё шло восстание под предводительством королевы Будики: распущенность римлян зашла там так далеко, что они не оставили неоскверненной не только юности, но и старости. Британцы истребляли их, как бешеных волков. И восстание могло кончиться и так, и эдак. Иоахим уже послал тайно к Будике своих людей, чтобы поддержать её:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153