Алфред Бейнс. Он работает стюардом на пароходе Восточной линии. Он вернется домой через месяц с лишком.
– Очень рад за тебя, Дженни. Теперь мне понятно, зачем тебе понадобились деньги. Ну, давай условимся. Когда ты кончаешь работу?
– Вот уберу, сэр, вашу комнату – и все. Обычно часов около пяти.
– Ну что ж… Предположим, ты будешь задерживаться два раза в неделю на час – с пяти до шести. Я могу платить тебе по пять шиллингов за сеанс.
– Это уж больно щедро, сэр.
– Что ты, это совсем немного. И если работа не покажется тебе чересчур утомительной, я могу дать тебе записку к одному моему приятелю, который преподает по вечерам живопись в Слейде. Он с удовольствием наймет тебя ненадолго.
– А он не потребует, сэр… – И лицо Дженни залилось пунцовой краской.
– Ну, что ты, конечно, нет, – мягко сказал Стефен. – Ты будешь позировать в каком-нибудь костюме. По всей вероятности, ты понадобишься ему только для поясного портрета.
– В таком случае, я буду вам очень благодарна, сэр… право же… Особенно потому, что это вы…
– Значит, договорились, да? – Он улыбнулся, что случалось с ним не так уж часто и очень ему шло, и протянул Дженни руку.
Она приблизилась к нему. Щеки ее по-прежнему пылали, маленькие пальцы с поломанными, неровно остриженными ногтями были сухие и теплые; на загрубевшей от работы коже ощущались следы порезов и мозолей. Однако эту маленькую руку было так приятно держать, в ней чувствовалось биение молодой жизни, и Стефен с трудом заставил себя выпустить ее. Поняв, что он ее больше не удерживает, Дженни тотчас направилась к двери. Неожиданно побледнев, не глядя на него, она сказала:
– Вы всегда так добры ко мне, мистер Десмонд, что я с радостью для вас все сделаю. Я всегда стараюсь получше прибрать в вашей комнате. И особенно слежу за вашими ботинками, потому что… ну просто потому, что они ваши, сэр. – И, произнеся это, она поспешно вышла.
Для человека, страдающего от самоуничижения, в этих словах была заключена особая теплота. Но радость вскоре потухла – Стефен вновь вернулся к реальной действительности, вспомнил, где он находится и какая унылая жизнь ждет его впереди. И ему мучительно захотелось поскорее увидеть Глина.
Он взял «Откровения» Пейли, которые обещал отцу прочесть, и попытался сосредоточиться. Но все было тщетно. Книга не интересовала его. Он ненавидел жизнь, которую вел с тех пор, как поселился в Доме благодати (обходы прихожан, занятия по изучению библии, клуб), хоть и старался внести во все, что делал, какую-то свою, живую струю, ненавидел вечное лицемерие тепло одетых и сытых святых отцов (к которым принадлежал и сам), стремящихся баснями накормить сирых и голодных.
Он мог понять, что можно посвятить себя церкви из привитой с детства глубокой религиозности, можно пойти по этому пути, видя высокое призвание в том, чтобы наставлять своих собратьев на путь истинный. Но устроить себе легкую жизнь без такого призвания, по соображениям сугубо материальным казалось Стефену величайшим мошенничеством. К тому же, разве у него не было собственного призвания, разве некий голос не звучал со все возрастающей настойчивостью в его душе? Каким же он был идиотом, что позволил завлечь себя на эту стезю, точно глупая овца, попавшая в загон на ярмарке! А теперь, раз уж он сюда попал, пути назад, казалось, были для него отрезаны.
Ход его размышлений прервал быстрый стук тяжелых сапог по деревянной лестнице, – через несколько секунд в комнату влетел молодой человек немного старше Стефена и, с трудом переводя дух, упал на стул. Он был выше среднего роста, широкоплечий, с коротко остриженными рыжими волосами и небольшой, торчащей во все стороны рыжей бородой; на его волевом лице с густыми бровями блестели пронзительные, даже, пожалуй, колючие глаза, которые сейчас искрились смехом. В своих молескиновых штанах и рабочем свитере, с красным платком в горошек, повязанным вокруг шеи, он походил на настоящего корсара, неистового, неудержимого, наслаждающегося всем, что дает ему жизнь. Немного отдышавшись, он вытащил из кармана никелированные часы, пристегнутые к поясу обрывком потертого зеленого шнура.
– Меньше часу, – с удовлетворением объявил он. – Недурно, если учесть, что старт был дан в Уайтхолле.
Стефен слегка удивился, хоть и знал о любви Глина к спорту.
– Ты всю дорогу проделал пешком!
– Бегом, – поправил его Глин, вытирая пот. – Ну и весело же было! Я всех фараонов поднял на ноги: они, видно, решили, что я ограбил банк. Зато пить сейчас чертовски хочется! В этом твоем божьем доме едва ли, конечно, найдется капля пива?
– Увы, нет, Ричард. Нам не разрешают держать пиво в комнатах. Я могу предложить тебе чаю… с печеньем.
Глин так и покатился со смеху.
– Эх вы, юные богословы! Да как же вы можете бороться с сатаной, сидя на одном чае да на печенье? Но, если тебя это не затруднит, принеси хотя бы чаю. – И уже совсем другим, более серьезным тоном добавил: – К сожалению, я не могу пробыть у тебя долго, а повидать тебя мне хотелось.
Они болтали, дожидаясь, пока вскипит чайник, который Стефен поставил на газовую плитку у камина. Когда чай был заварен, Ричард выпил целых четыре чашки этого презренного напитка и с рассеянным видом прикончил тарелку макарон. Тут в разговоре наступила неловкая пауза.
– Твоя выставка прошла очень неплохо, – сказал наконец Стефен.
– Вполне сносно, – небрежно отозвался Глин. – Рецензенты были настолько кровожадны, что, можно сказать, сами пригнали ко мне публику.
– Но ты все-таки продал кое-что.
– Одно дурацкое полотно. И то лишь потому, что я валлиец. Его купила Кардиффская национальная галерея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24