Благорасположение Агриппины, которая, сама о том не подозревая, сыграла роль чудесного орудия в руках судьбы, позволяло опробовать на практике политико-философские идеи, давно ожидавшие своего часа. Сенека не мог упустить такой возможности; именно этим, на наш взгляд, объясняется его поведение по возвращении из ссылки и в последующие годы.
Но не только Сенека стал примером политического приложения идей стоицизма. То же самое относится к Тразее, видевшему себя новым Катоном. Но и Тразея был не одинок – он возглавлял целую многочисленную фракцию сенаторов. Впрочем, именно для Сенеки политическая составляющая в его деятельности приобрела особенно большое значение. Зная не понаслышке о проблемах, связанных с восточными провинциями, особенно с Египтом, поддерживая тесные дружеские отношения с такими «специалистами» в этом вопросе, как Бальбилл и Херемон, он готовился открыть римскую политическую мысль для проникновения в нее течений, существовавших, например, в Александрии. Вот почему мы не можем согласиться с А. Момильяно, который трактат «О милосердии» считает «проходным» в творчестве Сенеки, якобы просто «отдавшим дань обстоятельствам» этим произведением. Напротив, как нам представляется, этот трактат, в котором истинно стоическая мысль идет рука об руку с рассуждениями о реальной природе монаршей власти (что для Рима являлось данностью), отличается редкой последовательностью и содержит не только правительственную программу, но и – в зародыше – то, чему предстояло стать теологией имперской власти. Современники еще могли ошибаться – или добровольно обманываться, принимая содержащееся в трактате определение отношений между принцепсом и гражданами за поверхностное общее место, но мы, в свете дальнейшего развития принципата, не имеем права позволить себе подобных высокомерных заблуждений. С другой стороны, от Тацита мы узнаем, что в первые годы правления Нерона слово «милосердие» использовалось как лейтмотив всей правительственной пропаганды. Очевидно, что Сенека, приписывая принцепсу одну из ключевых стоических добродетелей, действовал с тонким расчетом. Это движение берет начало еще со времен Августа, со «щита добродетели» (clupeus virtutis), но то, что при Августе не выходило за рамки единичных проявлений, здесь оказалось возведено в систему. Новый принципат, оформившийся в годы «Неронова пятилетия» и после ухода Сенеки подвергшийся почти полному разрушению, базировался на следующем постулате: принцепс правит именем добродетели, то есть именем морального превосходства и справедливости разума. У нас нет оснований считать, что философия существовала в замкнутом мирке; напротив, она как никогда раньше широко проникает в мир политики, создает идейную базу власти, которая с ее помощью стремится подвергнуть пересмотру самые основания государственного устройства. Сенека в полной мере сознавал остроту этих проблем и ясно видел, в чем состоит их духовная природа. Один из путей их решения открывала философия стоицизма, и в меру своих сил он попытался пойти этим путем. Поэтому несправедливо утверждение, что его «министерский опыт» завершился неудачей. Читая в «Панегирике» Плиния строки, посвященные Сенеке, мы видим, что его мысли сохранили всю свою жизненную силу. Заимствованные у школы стоиков и запушенные им в оборот понятия продолжали работать, и их действенность отнюдь не ограничивалась сферой риторики. Наследником того принципата, который Сенека надеялся создать при Нероне, в ощутимой степени стал Траян. Сенека оставил в истории римской политической мысли глубочайший след: во-первых, потому что он был стоиком, а во-вторых, потому что в своем качестве государственного деятеля он сохранил верность философским убеждениям. Его современники и единомышленники гораздо лучше нас понимали смысл того, о чем он говорил, и в большинстве своем разделяли его идеалы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФИЛОСОФ ВНЕ ШКОЛЫ
Квинтилиан дал Сенеке свою оценку, и эта оценка впоследствии прочно «приросла» к творчеству философа, став источником вдохновения для новейших критиков. «Недостаточно усердный в философии, – пишет Квинтилиан, – он был зато великолепным обличителем пороков». Из этого суждения, отчетливо отдающего школой, вытекает, что в философской культуре Сенеки встречались пробелы, что ее становление шло второпях, путем ознакомления с учебными книгами и кратким пересказом серьезных трудов, то есть что его культура лишь внешне казалась основанной на глубоких философских познаниях.
Возможно, Квинтилиана, который не был философом-практиком, ввели в заблуждение некоторые слова и фразы из писем к Луцилию, в которых Сенека с насмешкой отзывается о людях, предъявляющих к философии требование служить средством развития ума, а не души, и превращающих знание в возможность утолить любопытство. Не исключено также, что он вспоминал о диспутах, участвуя в которых Сенека не придавал большого значения аргументации отвлеченно-философского характера, а также теоретическому обоснованию тех или иных учений. Как бы то ни было, Квинтилиан решил, что Сенеку нельзя отнести к «профессиональным» философам. Это мнение, в какой-то мере верное, в то же время глубоко несправедливо. Мы уже говорили о том, что Сенека сознательно не желал замыкать свою мысль в узкие рамки школы, тогда как Квинтилиан мыслил исключительно в таких рамках. Обучая других тому, как нужно поступать, сам он оставался «кабинетным затворником». Другое дело Сенека, который в первую очередь был человеком действия, что давало ему право и побуждало сурово осуждать «философию ради философии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145