— Куда ты подевал мои вещи, вшивый козел? — заорал я, поворачиваясь к питекантропу Джо. Но вместо него вновь ответил дад:
— Все конфисковала полиция, сын. В соответствии с новым постановлением о возмещении ущерба пострадавшим от разбойного нападения.
Я обалдело присел на край стула, а этот благовоспитанный кретин рявкнул, не замечая моего состояния:
— Спроси разрешения, прежде чем плюхать свой грязный зад на чистую мебель!
— Не ори, а то пуп развяжется, козел! — гаркнул я в ответ, но, чувствуя предостерегающий прилив боли, жалобно улыбнулся и добавил уже тише:
— В конце концов это мой дом, моя румната, не так ли, друг? Ну, и каково будет ваше решение?
Дад сказал, избегая встречаться со мной айзами:
— Все это надо толком обмозговать, сын. Мы не можем просто так вышвырнуть Джо на улицу. Это было бы не по-людски. Да и потом у нас с ним двухгодичный контракт, ведь правда, Джо?
Тот утвердительно кивнул массивной головой, продолжая стоять с нарочито безразличным, «вам решать», видом. Я видел, что отцу очень неловко, но тут во мне взыграла ревность, и я безжалостно сказал:
— Па-а-нятна-а. Значит, с Джо по-людски, а с собственным сыном? Вы печетесь лишь о своем спокойствии, а на меня вам наплевать. К тому же лишняя деньга, которая никогда не бывает лишней. Сколько он вам платит? Я буду платить вдвое…
— Из воровских денег? Или прикончишь еще кого-нибудь? — с горечью выкрикнул дад, а мать съежилась, как от удара.
И тут, верите ли, я не выдержал и разревелся от жалости к самому себе.
— Лучше бы я остался в тюряге. Там у меня был хоть кров над головой. Ну да Бог с вами. Я двинул, и больше вы меня никогда не увидите. Я пойду своей дорогой. Пусть все это останется на вашей совести.
— Ты не должен уходить с тяжелым сердцем, сын. Ожесточение еще никого не выводило на правильную дорогу.
— Ну, это уже мое дело, отец. Прощайте! Я резко развернулся и пошел к двери, краем глаза заметив, как Джо обнял за плечи и успокаивающе поглаживает тихую плачущую женщину— мою мать.
Так, други мои, я остался без дома, без семьи. Я бесцельно брел по улице под любопытно-настороженными взглядами прохожих. Возможно, некоторые узнавали меня, но большинство недоумевало, что это еще за чудило разгуливает по улицам в легком бумажном сьюте в такой чертовски холодный зимний день? Остальным же было просто на меня наплевать, впрочем, как и мне на них. Единственно, чего мне хотелось, так это ни о чем больше не думать.
Машинально я сел в бас до центра, пешком вернулся до Тэйлор-плейса и остановился перед музыкальным салоном. Здесь все было по-прежнему. Войдя в салон, я поискал глазами тощего, лысого, услужливого Энди, у которого покупал диски в добрые старые времена. Однако его нигде не было видно. Кругом бесились и визжали от восторга надсады и надсадки, слушая последние истеричные хиты, напоминавшие кошкодрание. За каунтером стоял незнакомый гай, немногим старше своих покупателей. Он пританцовывал, щелкая пальцами, и хохотал как безумный. Я скромно растолкал всю эту шелупонь и дождался, пока хитоман обратил на меня внимание.
— Я бы хотел послушать «Сороковую» Моцарта.
— Сорок что? — не понял он.
— Симфонию, друг. «Сороковую» симфонию соль-минор В. А. Моцарта.
— Пройди вон в ту будку, чудик, и я подключу тебе что-нибудь симвоническое.
Я проглотил издевку и вошел в указанный бутик. Надел иэрфоунс и обнаружил, что это не «Сороковая», а «Пражская». Подонок поставил на прослушивание первого Моцарта, попавшегося на полке. «Хрен с тобой! — подумал я. — Главное — не выходить из себя, так как войти в себя потом будет очень трудно…» Но я не учел одну вещь, хотя смутно опасался ее. С мощным крещендо моцартовских аккордов во мне нарастала знакомая боль, доводившая меня до исступления. С диминуэндо она стихала, чтобы через несколько тактов заполнить меня вновь. По-видимому, теперь это навсегда было запрограммировано во мне показом тех садистских фильмов, которые неизменно сопровождались симфонической музыкой. Вот такой надлом, други мои. Медмэны навсегда лишили меня самой большой радости в этой паскудной жизни.
Не в силах вынести разрушительного музыкального резонанса, я заткнул уши и в панике выскочил из салона под смех и улюлюканье мелкоты, которую играючи перемесил бы в прошлые времена.
Я брел по улице как слепой, пока не увидел перед собой «Коровяку». Теперь я понял, что мне нужно. В стекляшке было непривычно тихо, а за стойкой стоял совершенно незнакомый мэн.
— Биг поршн молока с плюсом, — заказал я. Мэн понимающе кивнул, заговорщицки повозился под каунтером и протянул мне здоровенную кружку с белым напитком. Чтобы лишний раз не мозолить глаза, я удалился в одну из зашторенных кубиклз, уселся на плюшевое кресло и пил, и пил, и пил, чувствуя, как постепенно улетучивается накопившаяся во мне мерзость.
Когда я додринкал все молоко до последней дроп, со мной стали происходить странные странности. Я уставился на валявшуюся на полу серебряную обертку от пачки злопухолей, и она вдруг начала расти, расти, заливая все вокруг ослепительным светом. Вот она заполнила кабинку, «Коровяку», улицу, город, мир, вселенную. Я болтался где-то посередине и говорил какие-то непонятные себе самому слова:
«Уважаемая падаль! Дорогие изгои, извращенцы, испражненцы! Я вижу вас, хоть вы и прах…» Потом в серебряной космической дали появились статуи, сияющие неземными цветами. Они приближались, приближались ко мне, и я вдруг увидел, что это никакие не статуи, а сам Бог со своей кодлой святых и ангелов. Они как бы были сделаны из белого мрамора. Белые, развевающиеся бороды и огромные белые же крылья за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41