Сегодня же, воспользовавшись царящей в доме суматохой, он зашел и сюда. Тихонько пробравшись к стоящим возле боковой двери ширмам, за которыми временно поместили бережно вынесенную из кареты танцовщицу, он заглянул внутрь: девушка с видом крайне утомленным сидела, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Судя по всему, ей было примерно столько же лет, сколько и дочери министра Двора, но она казалась выше ростом, стройнее и едва ли не превосходила последнюю миловидностью.
Вокруг было темно, и юноша не мог разглядеть ее как следует, однако она слишком живо напомнила ему его возлюбленную, и хотя нельзя утверждать, что прежнее чувство было вытеснено из его сердца… Он тихонько потянул девушку за рукав и сказал:
– Деве небес,
Тоёока-химэ светлейшей,
Ты служишь теперь.
Но не забудь – по-прежнему
Ты осталась в плену моих дум (194).
О да, «с того давнего, давнего мига…» (513)
Право, все это было для нее полной неожиданностью. Голос, произнесший столь странные слова, показался девушке юным и весьма приятным, но догадаться, кто это, она не могла и совсем растерялась. Тут вошли озабоченные прислужницы, собиравшиеся, как видно, еще раз проверить, в порядке ли ее наряд, поправить прическу, в покоях стало шумно, и, раздосадованный, юноша принужден был удалиться.
Стыдясь своего зеленого платья, он пребывал в крайне дурном расположении духа и почти не показывался во Дворце, однако сегодня все же решил поехать туда, тем более что на празднике Госэти разрешалось присутствовать в носи, которое могло быть любого цвета. Несмотря на почти детскую нежность лица, юноша казался старше своих лет и держался довольно уверенно. Государь благоволил к нему, да и при дворе его значение было довольно высоко, чего мало кому удается достичь в столь юном возрасте.
Во время церемонии представления ко двору все танцовщицы показали себя с лучшей стороны, и трудно было кому-то отдать предпочтение. Однако многие сочли возможным особо выделить благородных девиц из домов Великого министра и Адзэти-но дайнагона.
Сказать, кто из них прекраснее, было почти невозможно. Но, пожалуй, дочь Корэмицу все же превосходила соперницу. В ее красоте было что-то гордое, величавое и вместе с тем милое до очарования. Одетая с восхитительным изяществом и убранная сообразно требованиям современного вкуса, она казалась гораздо выше своего звания, и придворные наперебой восхваляли ее достоинства.
Своеобразие нынешнего празднества заключалось в том, что танцовщицы были немного старше, чем полагается. Любуясь ими, Великий министр невольно вспомнил деву Госэти, которая так восхитила его когда-то. И вот в день Дракона, в сумерках, отправил ей письмо. Нетрудно себе представить его содержание:
«Юная дева,
И она, наверно, состарилась,
Ведь совсем уже стар
Тот, кто видел, как ввысь взлетали
Небесные рукава…»
Перебирая в памяти луны и годы, с тех пор протекшие, Гэндзи не сумел справиться с волнением и написал это письмо, которое, разумеется, растрогало женщину, но, увы, не напрасно ли?..
«Речи твои
Мне так живо напомнили прошлое,
Когда солнечный свет,
Меня озарив, растопил
Иней на рукавах…»
Она выбрала узорчатую бумагу, которая, будучи того же синего цвета, что и платья танцовщиц Госэти, как нельзя лучше подходила к случаю, и, нарочно изменив почерк, написала эти несколько строк изящной скорописью, с переходами в тональности туши – от густо-черной к тающе-бледной, еле уловимой глазом. От женщины ее ранга лучшего и ожидать было невозможно.
Сын Великого министра, плененный красотой юной танцовщицы, томился тайным желанием снова увидеть ее, но, избегая короткости, она старалась держать его в отдалении, а поскольку юноша был еще слишком робок, ему оставалось только вздыхать. А надо сказать, что девушка весьма ему по душе пришлась и у него даже возникла надежда, что она поможет ему утешиться и примириться с потерей той, другой, которая, наверное, и думать о нем забыла.
Предполагалось, что танцовщицы, оставшись во Дворце, незамедлительно приступят к придворным обязанностям, но после церемонии представления они разъехались по отчим домам, откуда дочь правителя Оми отправилась на Священное омовение в Карасаки, а дочь правителя Цу – в Нанива, причем каждая постаралась затмить соперницу пышностью свиты. Адзэти-но дайнагон еще раз подтвердил свою готовность отдать дочь на службу во Дворец. Саэмон-но ками навлек на себя всеобщее осуждение тем, что представил ко двору девицу, недостойную принимать участие в столь значительной церемонии, но в конце концов ее тоже оставили во Дворце.
Прослышав, что в Отделении дворцовых прислужниц пустует место распорядительницы, найси-но сукэ, правитель Цу обратился к Великому министру с просьбой о содействии, и тот выразил готовность сделать все, что в его силах. Узнав о том, юноша почувствовал себя еще более уязвленным. «Будь я постарше и в чинах, – подумал он, – я попросил бы ее себе, мое же положение настолько ничтожно, что я вряд ли решусь даже открыть ей свое сердце…»
Нельзя сказать, чтобы намерения юноши и в самом деле были столь определенны, но известие о поступлении танцовщицы на придворную службу возбудило в нем досаду, и слезы то и дело навертывались ему на глаза. Он постарался сблизиться с ее братом, мальчиком, прислуживающим во Дворце и довольно часто бывавшим в доме на Второй линии.
– Когда ваша сестрица должна приступить к придворным обязанностям. – спросил он его однажды.
– Кажется, уже в этом году, – отвечал тот.
– Своей необыкновенной красотой она покорила мое сердце. Как я завидую вам, ведь вы часто ее видите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114