Авенир Ильич окинул его заячьим опасливым взглядом. Казалось, что впервые увидел это посеченное временем остроугольное лицо — впалые щеки, резкие скулы. Волосы все еще сохраняют южный вороний отлив, чуть заметны первые слюдяные нити. «Моя седина еще молода, вот и скромничает», — говаривал Ромин. Меж тем, он совсем, совсем не молод, люди значительно младше его уже давным-давно побелели. Особенно юны его глаза, всегда пребывающие в движении — то они усмешливо щурятся, то по-мальчишески заблестят, то неожиданно леденеют — не то отчуждение, не то вызов. «А ведь может быть непримиримо безжалостным», — подумал вдруг Авенир Ильич.Он заставил себя пожать плечами:— Не понимаю, что тут такого. Я не бретёр и не мазохист.— Ну что же, — вновь усмехнулся Ромин, — сказано со скромным достоинством. Ваш дом — ваша крепость. Не посягаю. Каждый спасается как может.И повернулся к стоявшим рядом, сразу заговорив о другом.Давно уже Авенир Ильич не ощущал себя столь уязвленным. Ныло долго — как после укуса осы. Дома был мрачен и неразговорчив, отрывисто отвечал на вопросы и только заполночь, перед сном, выплеснул на Розу досаду. Поводом неизбежной вспышки стали похвальные слова, сказанные ею о книге давно уже почившего классика. Он объяснил ей, что все это вздор, книга мертва, как ее автор. Работают не ее достоинства, а исключительно репутация, инерция стадного сознания. Есть эти сдохшие коровы, которых мы сделали священными, всякая здравая оценка здесь табуирована по определению, она кощунственна, как святотатство. Еще отвратительней, когда избирают какое-то имя среди живых и хором начинают нахваливать. Этим фаворитам толпы тоже не требуется ни дара, ни сокрушительной мощи духа — надо быть взысканным судьбой, пользоваться официальными лаврами либо, напротив, быть неудачником, такой полукрамольной фигурой. Аутсайдеров хвалят тем охотней, чем больше ощущают устроенность и прочность собственного сюжета .Роза, смущенная его жаром, но по привычке своей возражавшая, вдруг смолкла. Потом — с любопытством спросила:— Кого же ты имеешь в виду?Но он уже мысленно отругал себя за этот непозволительный взрыв и, словно боясь быть уличенным, буркнул:— Да никого конкретно. Разве же дело тут в персоналиях?Сутки он не мог успокоиться. Потом приказал себе остыть — не сказано ничего такого, что можно было б считать оскорбительным. Этот лихач не обязан знать, что собеседник отягощен разросшимся самоуважением, измученным, как испорченный зуб. Стоит попасть горячей капле — и прошивает острая боль. В конце концов, то, что он заявил, касается и его самого. Каждый спасается как может. Надо было его спросить, как делает это он — ах, поздно! Теперь эта возможность упущена. А в будущем надо его избегать. Примем меры предосторожности.Однако несколько дней спустя дорожки снова пересеклись. Встретились в писательском клубе. Авенир Ильич хотел проскользнуть, но Ромин громко его окликнул и, взяв за локоть, спросил:— Торопитесь?Он промямлил нечто неопределенное, можно было понять, как хочешь.— Произошло невероятное, — сказал Ромин, — получил гонорар. Надо бы обмыть это дело.Еще можно было сослаться на спешку, но Авенир Ильич с удивлением обнаружил, что вот они уже вместе, сидят за столом, едят и пьют.— Вы не злопамятны, — сказал Ромин. — Что хорошо вас аттестует.Авенир Ильич сдержанно отозвался:— За что же я должен был держать зло? Нет для этого оснований.— Разве же тут нужны основания? — усмехнулся его собеседник. — Злопамятный человек обладает преувеличенной самооценкой. Она топорщится без оснований. Поэтому — рад за вас. Ваше здоровье.Хотя похвала была не без яда, тон, безусловно, был дружелюбен. Авенир Ильич осушил свою рюмку и сказал с неожиданной задушевностью:— Раз уж вы понимаете людей, не обижайте тех, кто обидчив. Зачем вам лишний недоброжелатель?Ромин устало махнул рукой.— Одним больше, одним меньше — неважно. Теперь уже нет смысла подсчитывать.Занятный все-таки господин! И облик соответствует норову — остроугольное лицо, носат, выпирающий подбородок. Не больно пригож, но вместе с тем невольно притягивает внимание. Как говорится, похож на себя.Мимо проплыл пожилой шатен, шествовавший с хозяйской неспешностью. Авенир Ильич проводил его взглядом.— Хорош, хорош, — усмехнулся Ромин. — Был у меня знакомый банщик, по Сандунам ходил, как Петроний. Белый халат на голом теле, картуз с кокардой, на пальце перстень. Адски прекрасен был собой. В каждом движении сановитость.— Да, величав… — Авенир Ильич ответил улыбкой сообщника и испытал недовольство собою — он подхватил интонацию Ромина с излишней, пожалуй, чрезмерной готовностью.Ромин провел ладонью по лбу — казалось, его тяготит мигрень — и жестко сказал:— Святая традиция. Нет иерархии более грубой, нежели в изящной словесности.Авенир Ильич хотел согласиться, но мысленно себя оборвал: нельзя все время ему поддакивать. Он снисходительно посоветовал:— Все-таки будьте потолерантней. В Евангелии сказано о злоязычных: «Гортань их — открытый гроб». Страшновато. Подумайте о своей гортани.Ромин оскалился, словно почуял запах добычи:— И вы туда же! С недавних пор все наши грешники ссылаются на Новый Завет. Правило хорошего тона. Впрочем, к вам это не относится. У вас репутация эрудита. А, в общем, вы правы. Будем терпимы. Графоманы заслуживают снисхождения. По-своему трогательный народ. Я, по стечению обстоятельств, имел однажды честь наблюдать весьма почтенного беллетриста в период течки — должен свидетельствовать, то было исполинское зрелище! Еже писах — писах! Строчил с таким накалом, с такой энергией — что тебе раскрепощенный атом!
1 2 3 4