И вот, наконец, я говорю себе: «Этак не годится», — надеваю свою самую старую шляпку и шаль, не желая, чтобы мисс Уозенхем в такое время видела мои лучшие наряды, и, можете себе представить, направляюсь в меблированные комнаты Уоденхем, и стучу в дверь.
— Мисс Уозенхем дома? — говорю я, повернув голову, когда дверь открылась.
И тут я увидела, что дверь открыла сама мисс Уозенхем, такая измученная, бедняжка, — глаза совсем распухли от слез.
— Мисс Уозенхем, — говорю я, — прошло уже несколько лет с тех пор, как у нас с вами было маленькое недоразумение по поводу того, что шапочка моего внука попала к вам на нижний дворик. Я выбросила это из головы вон, надеюсь, и вы тоже.
— Да, миссис Лиррипер, — говорит она удивленно. — Я тоже.
— В таком случае, дорогая моя, — говорю я, — мне хотелось бы войти и сказать вам несколько слов.
Услышав, что я назвала ее «дорогая моя», мисс Уозенхем самым жалостным образом залилась слезами, а тут какой-то не совсем бесчувственный пожилой человек, недостаточно чисто выбритый, в ночном колпаке, торчащем из-под шляпы, выглядывает из задней комнаты, вежливо прося извинения за свой вид и оправдываясь тем, что опухоль после свинки въелась в его организм, а также за то, что он пишет письмо домой, жене, на раздувальных мехах, которыми он пользовался вместо письменного стола, — так вот, он выглядывает и говорит:
— Этой госпоже не худо бы услышать слово утешения, — а потом уходит.
Таким образом я и получила возможность сказать очень даже натурально:
— Ей не худо услышать слово утешения, сэр? Ну, так бог даст, она его услышит!
И мы с мисс Уозенхем пошли в комнату, выходящую на улицу, а там свеча была такая скверная, что казалось, она тоже плакала, истекая слезами, и тут я и говорю:
— Теперь, дорогая моя, расскажите мне все.
А она ломает руки и говорит:
— Ах, миссис Лиррипер, этот человек описывает мое имущество, а у меня нет на свете ни единого друга, и никто не даст мне взаймы ни шиллинга.
Не важно, что именно сказала такая говорливая старуха, как я, когда мисс Уозенхем произнесла эти слова, и лучше уж, душенька, я не буду повторять этого, но признаюсь вам, я готова была выложить тридцать шиллингов, лишь бы иметь возможность увести к себе бедняжку попить чайку, но не решилась на это из-за майора. Правда, я знала, что могу вытянуть майора, как нитку, и обвести его вокруг пальца в большинстве случаев и даже в этом, если только примусь за него как следует, но ведь мы, беседуя друг с другом, так часто поносили мисс Уозенхем, что мне стало очень стыдно за себя, и, кроме того, я знала, что его самолюбие она задела, а мое нет, да еще я боялась, как бы эта девчонка Рейригену не поставила меня в неловкое положение. Вот я и говорю мисс Уозенхем:
— Дорогая моя, дайте-ка мне чашечку чаю, чтобы прочистить мои тупые мозги, — тогда я смогу лучше разобраться в ваших делах.
И вот мы попили чайку и поговорили о делах, и оказалось, что задолжала она всего только сорок фунтов и… Ну, да ладно! Она самая работящая и честная женщина на свете и уже выплатила половину своего долга, так зачем же об этом распространяться, особенно если суть вовсе не в этом? А суть в том, что когда она целовала мне руки и держала их в своих, а потом снова целовала их и благословляла меня, благословляла, благословляла, — я в конце концов повеселела и говорю:
— Какой я была непонятливой старой дурой, дорогая моя, если считала вас совсем другой, чем вы есть на самом деле.
— А я-то, — говорит она, — как я ошибалась в вас!
— Слушайте, скажите мне, бога ради, — спрашиваю я, — что именно вы обо мне думали?
— Ах! — отвечает она. — Я думала, что вы не сочувствуете мне в моей несчастной нищенской жизни потому, что сами вы богатая и катаетесь как сыр в масле.
Тут я затряслась от смеха (чему была очень рада, потому что уже надоело ныть) и говорю:
— Да вы только взгляните на мою наружность, дорогая моя, и скажите, ну разве это на меня похоже, даже будь я богатая, — кататься как сыр в масле?
Это подействовало! Мы развеселились, как угри (так всегда говорится, но что это за угри, вы, душенька, быть может, знаете, я — нет), и я отправилась к себе домой счастливая и довольная донельзя. Но, прежде чем я доскажу про это, вообразите, что я, оказывается, ошибалась в майоре! Да, ошибалась. На следующее утро майор приходит ко мне в комнатку с вычищенной шляпой в руках и начинает:
— Дорогая моя мадам… — но вдруг прикрывает лицо шляпой, словно только что вошел в церковь.
Я сижу в полном недоумении, а он выглядывает из-за шляпы и снова начинает:
— Мой высокочтимый и любимый друг… — но тут снова скрывается за шляпой.
— Майор, — кричу я в испуге, — что-нибудь случилось с нашим милым мальчиком?
— Нет, нет, нет! — отвечает майор. — Просто мисс Уозенхем сегодня пришла спозаранку извиняться передо мной, и, клянусь богом, я не могу вынести всего того, что она мне наговорила.
— Ах, вот оно что, майор, — говорю я, — а вы не знаете, что еще вчера вечером я вас боялась и не считала вас и вполовину таким хорошим, каким должна бы считать! Поэтому перестаньте прятаться за шляпу, майор, — вы не в церкви, — и простите меня, милый старый друг, а я больше никогда не буду!
Ну, душенька, предоставляю решать вам самим, выполнила я свое обещание или нет. А до чего трогательно бывает, как подумаешь, что ведь мисс Уозенхем при своих ничтожных средствах и при своих убытках так много делает для старика отца да еще содержит брата, который имел несчастье размягчить себе мозги, борясь с трудностями математики, а одет он у нее всегда с иголочки, и живет в трехоконной задней комнатке, которую жильцам выдают за дровяной чулан, и за один присест уписывает целую баранью лопатку — только подавай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13