Продолжая играть свою роль напуганной дамочки, она попросила их осмотреть квартиру - нет ли в ней следов чужого присутствия, а то и, чего доброго, взрывных устройств! - квартира оказалась в полном порядке, она угостила полицейских кофе, рассыпаясь перед ними в благодарностях, и потом полицейские ушли, оставив ей контактный телефон и предупредив, чтобы она никому не открывала дверь, не убедившись трижды, что в дверь звонит человек, которого она отлично знает. Если посетитель вызовет у неё хоть какие-то сомнения, добавили они, то пусть она немедленно звонит по контактному телефону. Помощь подоспеет буквально в пять минут.
Проводив полицейских, она перевела дух, вымыла кофейные чашки, настежь распахнула окно кухни и задумалась, глядя на крыши Парижа.
Итак, до Парижа она добралась благополучно... А что дальше? Ее дерзкий и неожиданный ход сбил с толку преследователей. Но вряд ли надолго. Они из тех, которые не отстанут.
И что им от неё нужно?
Странно, но в этом многомиллионном, густонаселенном городе, одной из столиц мира, она чувствовала себя как в пустыне. Словно... да, всплыло в памяти воспоминание детства... Или, вернее, отрочества, на грани ранней юности. "Айда, Людка! В клубе крутят "повторный" фильм "дети до шестнадцати", но в клуб мы все просочимся, особенно если губы помадой накрасим!.." И она, перед зеркалом, тщательно подводит губы маминой помадой - дефицитной, польского производства - и смотрит на неё из зеркала худое угловатое лицо; из тех подростковых лиц, в которых сквозит обещание будущей красоты, но которые пока что такие смешные, такие нелепые, в своей худобе и "непригнанности", что ли, одного к другому: пухлых губ - к худым щекам, оттопыренных ушей - к по-взрослому соблазнительному разрезу глаз... Неважно. Лучше не вспоминать о детстве и юности. Главное, что был потом этот фильм, "Профессия - репортер". Все белое, ослепительно белое. Белые пески пустыни, белые, спокойные стены южных домиков, тишь да гладь... Кажется, ничего не может произойти в этом полуденном сонном мареве. Однако, происходит. Несколько человек заходят в номер гостиницы, и оставляют после себя труп, труп подпольного торговца оружием, который их подвел... И никто ничего не замечает, убийство остается невидимым под этим жарким, ленивым солнцем, в этом благополучном сверкании белых стен... В этом мире солнца и света, где каждый оказывается беспредельно одинок, настолько же беспредельно, насколько сонная тишина вокруг уверяет: ничего здесь случиться не может! Чем более мирно и благополучно все выглядит, тем резче и беспощадней судьба оставляет наедине со смертью, со смертью невидимой и неотвратимой, со смертью ниоткуда, но имеющей при этом вполне земной и человеческий облик!
Вот такое же яркое и благополучное солнце сияло сейчас над Парижем, и в этом солнце растворялось и исчезало все: звуки, краски, запахи... Да и само время исчезало, время казалось таким же мимолетным и эфемерным, как жизнь бабочки, и виделось, как растает великий город, мимолетный как создавшее его время, как он уже тает, и миллионы жизней исчезают, будто это не жизни вовсе, а тени на белой стене, исчезающие, едва солнце осветит стену... В этой чуть мерцающей умиротворенности ясней ощущалось присутствие смерти... Невидимой смерти, дежурящей совсем близко и обрекающей каждого на одиночество её ожидания...
Ей припомнилось, как однажды, когда ей было лет двенадцать, она испытала подобное чувство. Она тогда ушла довольно далеко от дачного поселка, где они проводили лето - сбором грибов увлеклась, а потом и на малину наткнулась - и вот, продравшись сквозь густой, дразнящий невообразимо жарким и сладким духом спелых ягод, витавшим над ним, малинник, она вдруг выскочило на пустое, залитое солнцем шоссе. Такое впечатление было, что этим шоссе уже давным-давно никто не пользовался, и что, если ступить на него и пойти по нему, то назад уже не вернешься: выведет оно куда-то в иные измерения, и не будет ни мамы, ни дачного поселка, ни всего привычного окружающего мира. Пушинкой с ладони времени улетят они, и тебе останется лишь неизбывное, щемящее чувство утраты - и тем горше и пронзительней будет это чувство, чем прекрасней и сказочней будет новый мир, в который ты попадешь. В прекрасном новом мире будет терзать тебя ностальгия по сгинувшему, несовершенному и уязвимому, но вместе с тем такому уютному, и ради этой ностальгии ты проклянешь любой уготованный тебе рай...
Возможно, это был один из тех, неожиданно приходящих, моментов, когда она напрямую заглянула в глаза смерти - и заключила со смертью союз...
И теперь, в этом солнечном свете над морем крыш, она угадывала ровное и спокойное дыхание своей союзницы - превратившейся внезапно в её врага.
Давай рассуждать логически, сказала она себе. Кто-то охотится за мной, это так. При этом, мне несколько раз продемонстрировали, что могли бы меня убить. Не убили, однако. Значит, надо меня запугать. Для чего? Чтобы я не взбрыкнулась, когда меня попросят что-то выполнить. Но меня самыми крутыми заказами не отпугнешь. Все зависит от суммы.
Выходит, они либо хотят, чтобы я выполнила заказ бесплатно, либо...
Да, "либо"!
У людей, которым хватило средств организовать её розыск и преследование по всей Европе, сто раз хватит денег и на то, чтобы оплатить, не торгуясь и по её расценкам, любое, самое дорогое и сложное заказное убийство.
Значит, они предполагают, что она может взбрыкнуться и отказаться не из-за суммы гонорара, а из-за чего-то другого.
А она может отказаться от любых денег только в одном случае: если планируемое убийство в чем-то и как-то повредит интересам Повара, генерала Пюжеева Григория Ильича, то есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50