И Матвею – ни к чему. Он и сам девать куда не знает.
Скелеты деревянных кораблей, панцири стальных – все здесь. А команды нет, ушла команда. Бросила богатства и ушла. Только рыбки строем плавают, как солдатики. Правильными такими фалангами. Полосатые рыбки, крапчатые. Подплывают к ободу велосипедному, шепчут и в строй возвращаются. Дисциплина.
Нет такого моря, чтоб более других Матвею нравилось, все хороши. И черное, и красное, и желтое с синим, даже – зеленое. Ведь это части одного целого – так в «Книге будущих адмиралов» написано – вода, одним словом…
В медном шлеме три окошка – чтоб обзор был широкий. Три иллюминатора с болтиками-клепками по периметру: слева, справа и передний. А сзади не делают – голова у обычного человека так далеко не вращается. И шлем не вращается, он жестко к шейному кольцу привинчивается. Чтобы посмотреть назад, нужно ножками шевелить. Ножками, ножками! Поднялся и по кругу пошел, рыбки – за ним. Полосатые и крапчатые. В шлем заглядывают.
На поверхности моря ураган шумит, в такую погоду работы прекращаются. Но не для Матвея. Ему не страшно. Бродит по дну, пузыри наверх отпускает – мол, со мной все в порядке. Где какое судно осмотрит, где подводной лодке рукавицей помашет. А когда ураган утихает, пятки чьи-то щекочет – купальщики из воды не выходят, ноги в сторону дна протягивают и коленками дрыгают. Отдыхающие Матвея за леща принимают. Проплыл и коснулся. А Матвей еще раз. Значит, нужно с удочкой приходить – леща много. Но увидит Матвей крючок с червяком вьющимся, записку вешает: «ушел обедать, буду в три». Пусть посмеются. И пусть в беседе порассказывают.
А он дальше идет, галошами тяжеленными, в дюжину килограмм, переступает. Но ни на что живое не наступит, ни травинки придонной не раздавит – умением владеет. Будто по снегу на лыжах скользит, в десяти сантиметрах от земли. Иной раз попросит, ему велосипед на дно спускают, с пропеллером позади. Сядешь на него, фару зажжешь – далеко видно – и катишь себе. Опять же ни на травинку не наезжая, ни на что живое. Насосом воздуху подкачаешь в шины и вперед. А в рюкзаке у него чего только нет: в первую очередь – фотография с сиренью и зубами, во вторую – коробка «Курочка Ряба», потом два носовых платка, папин армейский нож, карта всех морей и океанов, картон, карандаши и акварель. После полудня он просыпается, лишний воздух из шлема выпускает и рисует, рисует. Потом вырезает. Руки вырежет, ноги…
Кто-то Матвея за ногу потянул. Открыл глаза: никого. Показалось. И опять закрыл.
– Вставай, все на свете проспишь. Врач скоро придет, горло ему покажешь, соня…
«Сама ты соня!» Ему, можно сказать, флоты и приданные флотам эскадрильи подчиняются. А она – за ногу… «На гауптвахте посидишь». И закончил вырезать. А на спине почти ровно вывел: «СОНЯ». "О" – зеленым, остальные красным. «Иди, на губе трое суток поплавай. Только далеко не заплывай, глубоко здесь», – предупредил честно. Сам на велосипеде дальше поплыл, моря инспектировать.
А вверху шторм бурлит – водоворот пенный. Так и крутит. Ведь и катер потопить может и целый корабль. Тут, капитан, не зевай, носом на волну поворачивай, режь ее! Молодец, ремесло наше справно знаешь. «Будет тебе кортик почетный! – И капитана по плечу рукавицей резиновой. – Так держать!» Тот козырнул и адмиральскую руку схватил. Пожать чтобы. Но адмирал чувствует, что капитан пятку трясет…
– Вставай! – тетя-броненосец вторично за ногу потянула. – Что это? – И на одеяло положила.
Матвей, не открывая глаз, нащупал рядом с собой что-то влажное, поднес к лицу и уже тогда чуточку приоткрыл правый. Размокший картон, поплывшие нос и губы. Повернул. «СОНЯ». "О" – зеленым, кажется. Остальные красным, вроде. Руки и ноги смялись, волосы топорщатся пенькой неухоженной.
– Зачем же ты ее в машину-то стиральную бросил? Не жалко? Не хорошо это. Утопил ведь безалаберно.
И загудела, загудела. Будто флагманский корабль приветствуя. И на батарее «СОНЮ» разложила – не артиллерийскую, конечно, а центрального отопления. Чтоб сохла. «Не хорошо», – сказала. Только ведь у него не забалуешься. Единоначалие. Все равно на гауптвахту он ее. Не нравится она Матвею, несобранная. Сама не знает, что хочет. Туда поплывет, сюда. Только воду возмущает. Понятно, что мама лучше, надежней матроса не найти. Сунул руку под подушку, бумажку с неровным «МАМА» вынул. И положил рядом с собой. «Отдохни, матрос, устал на вахте…»
* * *
Есть некоторое преимущество в том, что потерял сознание – не холодно. Лежишь себе и ничего не чувствуешь. Морозец – пусть легкий – но даже его как бы нет. В первое короткое мгновенье – сильный удар. А потом сразу тишина и покой. Снежинки с неба сыплются, покрывают щеки, лоб, шею, тают. Через какое-то время перестают таять, наслаиваются: щеки, лоб, шея – все белое, будто снеговика на землю опрокинули. Лишь по силуэту угадывается, что человек лежит. А рядом другой. Подходят люди, спрашивают, что произошло. Кто-то отвечает. Будто сами не видят: лежат люди, заносятся снегом. Потом те, кто отвечал, уходят. По делам, или просто домой, вечер ведь. Отвечают уже те, кто спрашивал. И они уходят, уступают место новым. А на некоторых блестящих предметах – обуви ли, в глазах ли, в витринах – проблески фонаря «скорой». Мигает, мигает, мигает. Милицейский фонарь добавляется. И еще один. В обуви, в глазах, в витринах состязание начинается. Кто-то скажет: «Посторонитесь. Дайте пройти. Разойдитесь, наконец». И вновь тишина. И ты лежишь себе и ничего не чувствуешь. Возьмет тебя кто-то за плечо, повернет и в глаза посветит, и грудь обнажит, и отойдет смиренно.
А у тебя перед глазами ноги топчутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74