И я с зимы сорок первого боялась. Услышать боялась: одолжи пятьдесят граммов. Это я-то, со всеми добрая до того, что мать бивала не раз. А в зиму сорок второго, в ноябре, мне тогда десять лет было, встретил меня на улице у дома мальчик, ему двенадцатый год пошел, мы с ним часто в очереди вместе стояли в магазине на углу, до войны еще… И мальчик вдруг говорит мне: дай мне до завтрашнего утра кусочек хлеба, а то умру.
— И?..
— Не дала я ему! Не дала! А был у меня кусочек хлеба в носовом платке! Был!
— И?..
— И он умер. А может, и не умер. Но его я с того дня уже не видела.
Сергеев долго думал. Ножик крутился в его пальцах.
— Значит, с тех пор ты…
— Угадал. Только тем даю, кто в тридцать первом году родился. И кто из Ленинграда.
— А откуда ты узнала, что он, тот мальчик, — с тридцать первого года?
— А он сам сказал. Он, так думаю, уже хоронил себя и заранее определял, сколько лет ему довелось быть живым.
— И с тех пор ты…
— Кормлю народ. Мясом, хлебом да картошкой я многих обслужу в столовой, всех сразу, если они, которые с тридцать первого, вместе сядут, как солдаты в обед или ужин. А вот собою покормлю только тех, кто попадается, кому хочется или кого я хочу.
Сергеев замолчал надолго. Видимо, прожевывал шницель по-венски. Нож и вилка, покончившие с мясом, легли на тарелку.
— Так ты, душа моя, солдат обслуживаешь… А вдруг вся рота — с тридцать первого года рождения, а? Так ты всей роте отдашься, что ли?
— Дурной ты, однако… В полку давно уже демобилизовался тридцать первый год. У нас служат с тридцать четвертого, есть и с тридцать пятого…
— Извини. Ты прекрасный, чудный человек. А где, кстати, ты жила в Ленинграде?
— На проспекте Володарского. Родилась там. Жила одно время.
— Не слышал о таком проспекте… Какое-нибудь историческое место там есть рядом?
— Проспект Нахимсона. Но он потом стал Владимирским. А который Володарского — Литейным.
— Значит, они все-таки попали в историю, этот Нахимсон и этот Володарский.
— До четырех лет жили там. Потом переехали на Кронверкскую.
— Как ты сказала? На Кронверкскую?
— Ага.
— Чудны дела твои, о господи… Ты не ошибаешься — Кронверкская? Не какого-то Лассаля или Маркса?
— Ну не совсем на Кронверкской прописана была… На углу Большой Пушкарской.
— Та-ак… — как-то убито промолвил Сергеев. Руки его задвигались, пальцы расставляли на столе солонки, соусницы, вилки: Сергеев делал карту участка Петроградской стороны, и Тоня ему помогала. Два ножа, впритык поставленные, изобразили Большой проспект, и от него выстроились улицы и дома, проложенные к Петропавловской крепости.
— Так ты в этом жила? — Сергеев вилкой ткнул в пепельницу.
— Не… Я же сказала: угловой, но с другой стороны… Как в сторону Невы идти…
— Четырехэтажный?
— Точно!
— Надо ж… А на каком этаже?
— На втором.
— Там две квартиры на этаже.
— Которая слева.
Послышался, кажется, вздох разочарования.
— Экая неудача… Чуть-чуть — и…
— Что — и?
— И выпить ничего приличного нет по сему поводу… А кто сейчас в той квартире живет?
— В какой?
— Которая справа.
— Там четыре семьи. А кто — точно не знаю. Я и свою-то не помню уже… Меня вывезли через Ладогу в ноябре сорок третьего. Мать умерла, комната освободилась… долгая история. Я к тетке подалась в Сочи, но там ко мне приставать взрослые дяди стали, я и рванула к летчикам сюда. А в правой квартире только Соньку помню, отец — работяга с завода, я его очень уважала, он умелый, на стенах висели почетные грамоты. В прошлом году была в Ленинграде, сердце изболелось. Как вспомню блокаду — все ноет и ноет… Поездом возвращалась, так в Армавире на остановке вышла покушать и вижу: во весь перрон стол, чего там только нет, а я расплакалась: вот бы все это в ту зиму ленинградскую!
— А стол что — по-коммунистически? Бери сколько хочешь бесплатно?
— Дадут тебе и еще догонят… Семь рублей сорок за обед, но шамовка, скажу тебе, та еще… Повар там на станции классный. Я вот и хочу стать настоящим поваром, с понедельника буду учиться на курсах, от каждой воинской части посылали на них, так что — научусь!
Сергеев разжал кулачок Тони, распластал ее ладошку по скатерти и погладил.
— Я, кажется, догадываюсь, почему ты хочешь быть умелым поваром. От доброты. Тебе хочется, чтоб люди благодарили тебя за вкусную пищу. И чтоб никто не замаялся животом. Правильно. Тот, кто хорошо делает свое дело, всегда человеколюбив… Про Гревскую площадь слышала?
— В Ленинграде или в Москве?
— Правильно мыслишь. И такая была там и есть, наверное… Я о другой, на которой гильотина стояла в годы Французской революции. Головы отсекала врагам народа. Кто эту гильотину обслуживал, свое дело знал: за все годы отсеканий — всего, кажется, три или четыре случая, когда нож неудачно опустился на шею и осужденному пришлось вторично, причем в мучениях, прощаться с жизнью. Вот научат тебя умело готовить людям пищу — и добром они тебе отплатят.
— Ага. Курсы трехмесячные, вернусь в полк — такой борщ сварганю! И летунам, и технарям, и солдатушкам. Я на озере работаю, там самолеты-амфибии. Девять штук.
Сергеев еще раз погладил руку Тони.
— Золотце ты мое… Не надо разглашать военную и государственную тайну. Это очень неосмотрительно.
— Да какая там тайна! Самолеты-то — американские, каталины; свои в Геленджике испытываются. Да что-то с двигателями не то. С гермокабиной для экипажа опять же трудности. И еще чего-то там, с неподвижными пушками. Летчики говорят, что на рулежках и подлетах плохая продольная устойчивость…
— И тем не менее… — вздохнул Сергеев. Вновь пальцем больно ткнул Маркина, встал и подхватил обмякшее тело его, едва не сползшее со стула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30