Врачи угрожали: курить вредно, но еще опаснее — дымить на ходу, легкие активно впитывают никотин.
Рукопожатия не получилось: в левой руке Алабина — пакет, в правой — надкусанное яблоко. Финансист, всегда суховато-вежливый, что-то промямлил, глаза на Коваля не поднимал, а тот, заинтригованный и уже взведенный, мысленно задавал ему вопросы, получал на них воображаемые ответы и сужавшимися кругами приближался к словам, которые вонзятся в уязвимое место собеседника. Губы Коваля шевелились, трепетали, подыскивая это слово.
И оно прозвучало.
— Ну что, обмишурились, мой дорогой?.. Мошенника не раскусили, да?..
Человеку зазря пенсию дали!
Алабин встрепенулся, вздохнул обреченно и признался: да, обманулся. Правда, такое с ним впервые, потому что все получилось как бы наоборот: не мошенник пришел к нему требовать пенсию, а честный, умный, мужественный офицер, предъявивший донельзя лживые, фальшивые отчасти документы…
— Черт знает что! — вырвалось у финансиста. — Я не мог ошибиться! Не мог! У меня опыт!
Коваль молча смотрел на тлеющий огонек папиросы. Он боялся шевельнуться.
В нем дергалась догадка.
— Да не переживайте вы так… — проговорил он наконец, убаюкивая Алабина. — У меня тоже опыт. Так поверьте мне: люди — лгут! Все люди! И ложь — это не только слова. Поза, улыбка, жест. И особо уверенно, чрезвычайно убедительно лгут сумасшедшие, — убежденно заявил Коваль, мысли которого были заняты Ленинградом и появившимся там майором-танкистом. (Весьма кстати пригодился многолетний опыт допросов: отрицать что-либо людям удобнее, нежели утверждать.) Вполне возможно, к вам на прием пришел сумасшедший, сбежавший из госпиталя офицер. Нам не так давно сообщили о таком… Подполковник, насколько помнится. Летчик, контуженный еще в 44-м году… Не он ли был у вас?
— Нет, не он. — Алабин опустил в урну огрызок. — Не подполковник и не летчик.
Вполне здравомыслящий человек. В гости к себе пригласил, у него квартира в Москве.
— Квартира в Москве… Значит, в Московском округе служит, — сказал Коваль, держа в уме Прибалтийский.
— Из танкового полка, что в Эстонии… Не подполковник вовсе. Майор.
И Алабин церемонно простился.
После вина и соков Коваль обычно шел к себе, а машина тихо следовала сзади, ожидая точных указаний. Сегодня же шоферу было сказано:
— На службу. И побыстрее… Побыстрее, говорю!
Дочь разыгрывалась, фортепианные пассажи обрывались тягучим недоумением или кратким вопрошающим аккордом. Близились выпускные экзамены в музыкальной школе, приходилось терпеть. По вечерам Алабин читал, перед сном совершал прогулку, держась подальше от смрадного Хорошевского шоссе.
Было время чтения.
— Я погуляю, — неожиданно для жены сказал Алабин и в нерешительности замер перед шкафом, хотя выбирать-то было не из чего: всего два костюма за двадцать лет службы, и те недавно куплены, в Будапеште, куда командирован был. Впору надеть серый, легкий, удобный. Но сейчас он чем-то не нравился, чем — Алабин догадался, сняв с вешалки темно-коричневый: в сером он был на курорте, в Кисловодске, при Ковале.
Но и переодевшись, не спешил. Сел, закрыл глаза. Надо было решаться. Пять часов назад совершена ошибка — из тех, видимо, исправлять которые опасно (вспомнилась загадочная фраза Коваля — там, в Кисловодске). И кто пострадает — неизвестно. Возможно, тот самый майор-танкист, которого только что, у гастронома, Коваль назвал сумасшедшим. Впрочем, определение это следует отнести не к майору, с ума сошли кадровики и финансисты, обесчестившие майора Савкина насквозь лживыми документами, и если все же эти справки, выписки и прочие бумаги истинные, то относятся они к какому-то другому Савкину, вовсе не к тому, который появился в его кабинете сразу после обеденного перерыва. Четыре месяца назад майор этот, Савкин Яков Григорьевич, подал рапорт «Прошу Вас уволить в запас…», рассчитывая на пенсию за двадцать лет службы, включая в них нахождение в действующей армии и участие в боях. Кадровики, однако, этих двадцати лет у майора не насчитали, всего семнадцать. Штаб округа тоже воспрепятствовал, вот тогда-то Савкин к выпискам из личного дела подколол разного рода справки, копии приказов и наградных листов, письма и ходатайства, — да чего только не было в бумагах, что подал он Алабину!
Пенсионное дело офицерам на руки не выдается, но им не возбранено предъявлять дополнительные документы. С ними-то и пришел Савкин, сразу, с первой же минуты вызвавший у Алабина симпатию, окрепшую в разговоре, в удивительной беседе, где майор показал себя, — не выпячиваясь, непринужденно! — человеком интеллигентнейшего воспитания, умным, начитанным, знающим театр, музыку, живопись, — нет, о таком собеседнике в форме майора можно только мечтать! Чувствовалось к тому же, что совсем недавно в жизни майора произошло какое-то радостное событие.
Принесенный конверт с дополнительными документами лежал на краю стола, в конце разговора Алабин подтянул его к себе, вытащил что-то наугад — и напоролся на справку из госпиталя, ставившую под сомнение все документы, и Алабину стоило больших усилий не измениться в лице и голосе. «… с 9 марта по 30 апреля 1944 года находился в военном госпитале No 17 в связи с краснотами, мокнутиями и сильным зудом кожи верхних и нижних конечностей, откуда был выписан с улучшением. Через месяц процесс резко обострился, лечился при лазарете воинской части…» Печать, штамп, подписи, дата. А фамилия врача — знакомая, запомнилась она по недавнему приказу, в нем разоблачалась группа врачей — именно из этого госпиталя, это они за взятки диагностировали «мокнутия» симулянтам и дезертирам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22