Затем он махнул рукой, останавливая подобострастный смех, и сказал:
— Это маленькое происшествие напомнило мне, что я должен сделать перекличку.
Он взошел на кафедру, раскрыл какую-то тетрадь и попросил нас отвечать «есть» и поднимать руку, когда он будет называть наши фамилии.
Тут класс, распотешенный милыми шутками латиниста и словно замыслив прощупать противника, позволил себе необыкновенно дерзкую выходку — ничего подобного я еще не видел, — которая меня восхитила, хоть и ужаснула своей злостью.
Первым по порядку Сократ вызвал Альбана. Встал белокурый мальчуган и ответил «есть» очень высоким голоском.
Вторым был Амбриер, и его «есть» прозвучало в гораздо более низком регистре; зато Арно опять забрался на самые верхние ноты.
Ланьо толкнул меня локтем и подмигнул; я понял, что происходит нечто необычайное. И в самом деле: Барбье забасил, а Берлодье (толстый румяный мальчик) пропел «есть» писклявым, как у девочки, голосом.
— Ему устраивают «тирольский концерт» [61], — шепнул Ланьо. Я подумал, что в школе Шартрё никогда бы не стерпели такой наглой выходки, организованной всем классом, и мой учитель, например, прекратил бы это одним взглядом. Но Сократ продолжал перекличку без малейших признаков нетерпения, так что «тирольцы» совсем разнуздались и каждое новое «есть» все разительнее отличалось от предыдущего, а учитель будто ничего не замечал; это была изумительная игра, и я собирался с духом, готовясь исполнить свою партию, когда дошла очередь до Галлиано; он оказался одним из сидевших сзади лоботрясов-второгодников. Желая, очевидно, оправдать это звание и свою высокую репутацию, он откликнулся превосходным замогильным голосом, но взял свою ноту с явным напряжением.
Сократ посмотрел на него с живым интересом и попросил:
— Повторите, пожалуйста.
Галлиано, оробев, повторил «есть», но своим обычным голосом. Тогда Сократ сказал почти ласково, хоть и весьма внушительно:
— Нет, господин Галлиано, нет. Я допускаю существование голосов любого тембра — бывают же и у природы свои прихоти, — но я не могу позволить кому-либо здесь менять свой голос. Это значило бы, что я потворствую дерзости. Ну-ка возьмите «есть» баритоном — он, правда, у вас несколько рано открылся, но зато это ваш натуральный голос, он будет радовать нас весь нынешний год!
Кое— где послышался сдержанный смех.
Галлиано густо покраснел, с жалким видом потупился, кашлянул и замолчал, озираясь по сторонам, словно надеялся, что кто-то чудом его поддержит.
— Я жду, — сказал Сократ.
Настудила довольно долгая пауза. Наконец злосчастный озорник напыжился, набрал воздуха в легкие и уморительным басом прогудел:
— Есть!
— Превосходно!
Общий смех — на этот раз мы смеялись не над Сократом. По лицу его скользнула улыбка, и, погладив снова свою роскошную бороду, он стал подряд называть фамилии:
— Галюбер, Гренье, Гиг…
Все они отвечали очень скромно, стараясь не различаться тембром голоса.
Ланьо был явно задет тем, что класс так быстро смирился; он повернулся к Галлиано, пожал плечами (тот с пристыженным видом понурился) и сердитым шепотом сказал:
— Сейчас увидишь!
Я спрашивал себя не без тревоги, что он собирается сделать, когда голос Сократа его назвал:
— Ланьо!
Мой приятель встал, сложил руки на груди, зажмурился и с поразительной храбростью проблеял:
— Бе-э-э…
Класс загрохотал от хохота, а Галлиано, искупая свою минутную слабость, забарабанил ногами по деревянной подставке парты, причем верхняя часть его тела оставалась совершенно неподвижной (что свидетельствовало о большой натренированности), и великолепно изобразил раскат грома.
В ту же минуту Берлодье замычал, не разжимая губ, а сидевший за мною смуглый мальчуган, который показался мне слишком маленьким для нашего класса, засунул два пальца в рот и коротко, пронзительно свистнул.
Лицо Сократа побагровело, ноздри раздулись, шея ушла в плечи, борода распушилась. Он сознавал, что сейчас поставлен на карту его покой в течение всего учебного года; яростно хлопнув ладонью по кафедре, он громовым голосом крикнул:
— Молчать!
Гвалт сразу прекратился. Ланьо застыл среди наступившей гробовой тишины. Он не дрожал, но весь съежился и стал меньше на добрую треть.
А Сократ, отчеканивая каждый слог и делая паузу между каждым членом предложения, сурово и торжественно выносил приговор Ланьо, бедному агнцу, отданному на заклание:
— Сударь, мы с вами не в цирке… и ваше шутовство… переходит все границы… Вы заставляете меня… наложить на вас взыскание… а именно — оставить на два часа после уроков… чтобы внушить вам… что есть известные пределы… которые опасно… преступать.
Затем поднял указательный палец и загремел, на сей раз без пауз:
— Ступайте в угол у двери и стойте там сложив руки на груди если вы думали что за моим благодушием скрывается слабость то проявили весьма странное недомыслие и если будете упорствовать в вашем заблуждении то я к своему прискорбию вынужден буду передать ваше дело в дисциплинарный суд лицея.
Бледный и безмолвный Ланьо повесил голову и, сгорбившись, побрел к своему «позорному столбу», а Сократ, в голосе которого еще звучала угроза, продолжал вызывать учеников по списку.
Я был подавлен тем, какое несчастье свалилось на моего нового друга. Оставлен на два часа после уроков! Я трепетал при мысли, что молния ударила так близко от меня.
Теперь мои соученики отвечали на перекличке, не прибегая ни к каким музыкальным трюкам, и, когда дошла очередь до меня, мое бесхитростное «есть» прозвучало ясно и четко, без вызова, но и без подобострастия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123