Мне так хотелось! И тут вмешался Серёжа.
Я помню, как они ругались с Мироненко. Серёжа кричал, что революция для того и делалась, чтобы люди были счастливы! Социализм — это власть хороших людей! Вот это я запомнила навсегда. Это его слова.
Он был удивительный. Иной человек на такую мелочь, как плачущая девчонка, и внимания не обратил бы, а если бы и обратил, то, в лучшем случае, дал бы конфетку, и всё. Мол, не плачь, девочка. А он решил обучить меня играть на горне!!
И обучил! Это было самое счастливое время. Хоть я и ростом-то была не выше горна и силёнок у меня было маловато, но я старалась изо всех сил…
Я рассматривал Антонину Николаевну. Ну ни за что я бы не сказал, что она была пионеркой до войны. Я бы ей лет двадцать пять дал, не больше. У неё только около глаз морщинки — так ведь это не от старости, а от того, что она часто улыбается! И почему-то мне было хорошо оттого, что она такая молодая! И что она красивая. Правда красивая! Как улыбнётся — прямо светлее становится, я никогда не видел, чтобы человек так улыбался.
— Серёжа жил с отцом в огромной квартире. Его отец был профессором в университете. И ещё с ним жила старенькая Серёжина няня. А мать его была переводчицей в посольстве и была убита, когда Серёжа был ещё совсем маленький. Она сопровождала делегацию дипломатов, и на них напали бандиты — была провокация. У Серёжи над столом висел её портрет. Очень красивая была…
Вот так они и жили. У них с отцом были удивительные отношения — они были как два товарища. Понимали друг друга с полуслова. Я сейчас думаю: как это Тимофей Васильевич, Серёжин папа, только мог вытерпеть нашу музыку?
Ведь за мной весь наш класс стал учиться играть на духовых инструментах. Как загудим, Серёжина нянька сразу в гости собирается… Серёжа отцу говорит:
— Папа, мы тебе не мешаем?
— Нисколько, — отвечает отец. — Духовой оркестр, знаете ли, бодрит… — А у самого из ушей вата торчит — спасение от нашей музыки…
А иногда он сам садился за пианино и они с Серёжей играли в четыре руки. Или Серёжа играл на трубе, а отец ему аккомпанировал…
Но самое лучшее время было, когда после репетиции мы садились в Серёжиной комнате разговаривать. Господи, о чём мы только не говорили! Обо всём на свете… У него комнатушка была узенькая-узенькая, да ещё верстак там стоял и книги, — как мы там только умещались. Набьёмся как шпроты в банку и разговариваем, мечтаем…
Антонина Николаевна улыбнулась, и снова словно вся комната осветилась, но тут же она опустила голову.
— А потом война в Испании. Серёжа пришёл мрачный-мрачный. Никогда он таким не был… «Это, — говорит, — ребята, начало…»
Вот удивительно он вперёд смотрел… Ему ещё семнадцати не было. «Фашистов, — говорит, — нужно встречать во всеоружии…» Мечтал быть музыкантом, изобретателем… Он очень хорошо во всякой механике разбирался… Собирался батискаф подводный сделать, а пошёл в танковое училище… Оставил меня заместителем… Сагитировал почти всех мальчишек своего класса и — в танковое училище… Какие они тогда приехали! Красивые! Сильные! Это после боёв на Баин-Цаган…
«Какие же красивые? — подумал я. — У лейтенанта Иванова всё лицо забинтовано — какие красивые?»
— Я тогда училась в седьмом классе и была пионервожатой. Я старалась быть во всём на Серёжу похожей… У меня так всю жизнь. Когда нужно какое-нибудь решение принимать, всегда глаза закрою, его себе представлю и думаю: а как бы он поступил? И сразу легко на душе делается…
Весь сорок первый год была сандружинницей, потом окончила курсы радисток. И пошла на фронт…
На прощание зашла к Серёжиному отцу, узнать: нет ли от Серёжи известий? Я его не узнала. Он весь опух от голода. Очень возмущался, что его отказываются брать в ополчение. А какое там ополчение… еле ходил. Через месяц умер от истощения… Но об этом я уже после войны узнала…
И он мне тогда сказал: «Был такой учёный Фарадей. Он сказал замечательную фразу: «Я видел дальше других, потому что опирался на плечи титанов…» А вот сейчас мир наш, землю нашу поддерживаете вы с Серёжей… И не просто мир, а все грядущие поколения… И мы победим! Мы сильнее всех, потому что мы защищаем справедливость и милосердие…» Справедливость и милосердие! — повторила она.
Я не хотел говорить, но у меня как-то само выскочило:
— А что с ним дальше было?..
И я понял, что ерунду сказал, что, наверное, не надо было спрашивать. Потому что Антонина Николаевна встала, подошла к столу и достала из верхнего ящика узенькую серую полоску и письмо треугольником.
«На ваш запрос сообщаем, что майор Иванов Сергей Тимофеевич 1920 г. р., уроженец г. Ленинграда, проявив мужество и героизм, пал смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими оккупантами 15 февраля 1944 года при взятии города Чернецова. Представлен к ордену Боевого Красного Знамени (посмертно).
(неразборчиво) июля 1944 г.
Начальник архива (неразборчиво) танковой армии майор Баранов».

«Дорогой наш товарищ!
Дорогая Тоня!
Пишут к Вам боевые однополчане Сергея Тимофеевича Иванова. Вы просите нас рассказать о том бое, где, героически сражаясь, майор Иванов пал смертью храбрых.
Дело было так: наш танковый батальон под командованием товарища Иванова форсировал по льду водную преграду и под огнём противника ворвался в город Чернецов. Мы натолкнулись на плотную оборону. До улиц города добрались только две машины. Майора Иванова и наша. Командир отдал приказ — крушить оборону противника. Несколько часов мы утюжили фашистов, но силы были неравны. Немцы подтянули противотанковую артиллерию. Танк майора был подбит и загорелся. Сергей Тимофеевич приказал экипажу перебраться в нашу машину и пробиваться к своим, а сам снял пулемёт, взял гранаты и остался прикрывать наш отход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40