— Представляю, как сморщится Алстер, — рассмеялся Филипенок. — А ты не отступайся, раз твоя правда.— А вообще-то это только половина дела. Надо объявлять розыск.— Жулик из числа старых знакомых?— Нет, какой-то новенький. Если свидетели сумеют припомнить подробности, попрошу художника по фотороботу нарисовать портрет. Выставим в витринах у рынка, еще в нескольких местах. Где бы жулик ни находился, все равно рано или поздно на рынок он вернется.— Сказано: ищите женщину.— Может, и на сей раз это верно. Черноволосая, экстравагантная женщина, серьги с бриллиантами по карату. Не знаешь, Алстер пришел?Филипенок взглянул на часы и улыбнулся:— Ровно пять минут назад. Ты только не обращай внимания на его ужимки, гни свою линию. Перед законом все должны быть равны. И с черными усиками, и с лысыми затылками.Мендей Мнацоканов, явившийся в милицию не столько за справедливостью, сколько за своими восемью сотнями и в этот момент сочинявший подробное заявление, способное, подобно бумерангу, вернуться и больно ударить бросавшего, видел, как следователь Харий Даука прошел в противоположный конец коридора и постучал по косяку обитых дерматином дверей. Глава третья Эрик проснулся за пять минут до звонка, передвинул стрелку будильника на час вперед, повернул часы циферблатом к Ивете и, стараясь не шуметь, встал с постели. Как обычно. Остальные продолжали посапывать во сне, разве что мать проснулась, так как спала чутко и вряд ли не расслышала шум плещущей воды в ванной или звяканье посуды на кухне. У строителей, возводящих стены новых домов, одна забота: лишь бы не просвечивали.В старом было, разумеется, не лучше. Когда дядюшка Иост по ошибке приносил из сарая суковатое полено, не пролезавшее в плиту, и принимался колоть его на чурбаке, казалось, крохотные квартирки двухэтажного деревянного домика вот-вот рухнут. Достаточно было чихнуть в одном конце дома, чтобы говорили «будьте здоровы» в другом.Однако жильцы с гордостью повторяли — наш дом построен в добрые старые времена, и это несмотря на то, что уборные воняли от первых оттепелей до первых морозов, а если вовремя не чистили выгребные ямы, из-за мух нельзя было открыть окна. Но воспоминание о «добрых старых временах» можно было понять, ведь почти для всех жильцов то были молодые лучшие годы жизни, с домом их роднили давние события, они как бы жили с ним одной жизнью. Здесь обитал честный рабочий люд, даже в первый послевоенный год никто не зарился на чужое добро, на то, что плохо лежит. Здесь не удивились поэтому, когда старый Йост, которому перед самой пенсией выделили квартиру в новом доме, отказался от нее в пользу Эрика. Ивета ждала ребенка. Потом оказалось, что исполкомовцы на передвижку очереди пошли с большой неохотой и даже пытались выяснить, не дал ли Эрик или его мать Йосту взятку. А на самом деле все произошло очень просто. Как-то вечером старик сказал:— Вам, Эрик, вчетвером в этой каморке будет тесно… И дует из всех щелей… Мы решили так: ты должен взять эту нашу новую квартиру. Что мы там, в чужом районе, делать будем? Ни знакомых, никого! И еще это приданое — шкаф, он же не разбирается, и думать нечего, в теперешние узкие двери не пройдет… А центральное отопление сушит. Здесь, в деревянном доме, совсем другой воздух!Дядюшка Йост умер, ни разу в жизни не побывав у врача и не дождавшись почетных проводов на пенсию, и Эрик теперь приходил сюда каждую неделю, чтобы натаскать вдове дров и угольных брикетов.Этот сосед сыграл важную роль в жизни Эрика. Уже в мальчишеские годы. Парень рос без отца — его он видел лишь на любительских фотографиях в альбоме да по туманному рассказу матери знал, что тот в погоне за длинным рублем завербовался на Север, где во время бурана пропал без вести. Дядюшка Йост, понятно, был для мальчишки самым большим авторитетом, так как обо всем имел весьма категорическое суждение и сомнений не знал. Когда Эрик еще пешком под стол ходил, комната и кухня Йоста стали ему вторым домом. Особенно если мать работала в вечернюю или ночную смену. У соседей для него всегда находилась тарелка супа, Йост давал ему читать старые, жутко интересные книжки о графах, разбойниках и бледных фрейлинах, научил не бояться темноты в пустой квартире, ловить рыбу и собирать грибы и, наконец, обучил его ремеслу.— Из всех наук труднее всего научить человека работать! — сказал матери Йост, когда Эрику стукнуло пятнадцать и он оканчивал восьмой класс. — Ты, соседушка, женщина честная, но жалованья тебе за это не прибавят. Ладно, будешь вкалывать не разгибая спины, поможешь кончить гимназию. Ну а потом? Станет ныть и требовать разных всяких благ, а тут уж до беды рукой подать.— Мы думали, в техникум. Там стипендия. Все-таки легче будет.— Все, соседушка, течет и меняется, а ремесло в руках остается. И начальники приходят и уходят, а мастера остаются. Взять хотя бы сапожника Сеска из четырнадцатого дома: намедни лимузин купил. А разве сапожное дело такое тяжелое ремесло? Кольнуть шилом, вогнать шпильку, проехаться щеткой по голенищу каждый может. Но, гляди-ка, машина при нем. Не знает, правда, где у ней перед, где зад, одна радость тряпкой по утрам голубиный помет счищать.— Я думаю, пусть мальчишка сам решает. Летом не помешало бы и отдохнуть…— Как же, измотался, что твой мерин в пахоту!А мальчишка уже все решил. И давно. Год, если не два назад. Когда на девчонок стал глядеть не с прежней ухмылкой, а с восхищением; когда весенними вечерами пацаны собирались гурьбой и обходили квартиры своих одноклассниц: заглядывали в окна, трезвонили в двери и чуть что — со смехом скатывались вниз по лестнице;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73