— Сбросил он, значит, тело в речку. Река быстрая. За городом течёт в лесистых, безлюдных местах. Оно могло зацепиться за корягу или его вынесло где-нибудь в глухом месте. Через неделю — война. Лосиноглебск стали бомбить с первых же дней: железнодорожный узел. Сколько убитых попало в реку…
— Было, — кивнул Коршунов. — Мне много порассказали…
— Видите, отсутствие трупа ещё ничего не говорит…
— Но вот какая штука, Константин Сергеевич. Вспомните показания Товбы. В тот день на пляже утонул какой-то пьяный. Его-то заметили, вытащили из воды, пытались откачать…
— Просто тот пьяный был, наверное, в поле зрения товарищей, с кем выпивал, или его заметили другие купающиеся. Пьяные и дети у воды всегда вызывают повышенное внимание. Инстинктивно боишься за них… А Комаров и Белоцерковец подрались в сторонке, за кустами. Специально отошли от людских глаз… Свидетелей нет. Один только, да и тот занят удочками…
Я с любопытством наблюдал за следователем и инспектором уголовного розыска. Если Жаров, что называется, смотрел на события масштабно, то Коршунова заставляли задумываться любые шероховатости, мельчайшие детали, словно он вглядывался в каждый факт сквозь микроскоп.
Мне нравилось, что Жаров не обижался на вторжение в его построения. А может быть, он считал, что Юрий Александрович своими замечаниями лишь подтверждает его, следователя, правоту? Во всяком случае, Константин Сергеевич пытался обратить их в свою пользу…
— Белоцерковца больше никто не видел. Комарова арестовывают в Ленинграде и оттуда этапируют в Лосиноглебск. Во время бомбёжки он исчезает. Не так ли? — обратился Жаров ко мне.
— Так.
— Если он бежит из тюрьмы, то у него есть все основания прятаться у Митенковой. Во-первых, им совершено тяжкое преступление — убийство, во-вторых, побег из места заключения. Пришли немцы или нет, не имеет значения. Он боится суда. Зорянск занимают фашисты, он боится их тоже. Почему? Отвечу. Могут принять за окруженца, сына партийного или советского работника, еврея, партизана. Неспроста приносила ему Митенкова немецкие приказы… Дальше. Смотрите, что получается. Комаров знал, что автора произведений, то есть Белоцерковца, уже нет в живых… Понимаете?
— Продолжайте, — попросил я.
— Комаров завладел нотами произведений Белоцерковца — я сейчас не касаюсь вопроса, каким способом он это сделал, — и решил до конца использовать факт гибели Белоцерковца… Мог же он снять часы с приятеля. Если уж польстился на часы, то на произведения искусства — тем более: они не только денег стоят, ещё и слава!
— Но почему ты опускаешь ответ на вопрос, как, каким способом, каким образом рукописи оказались у Геннадия Комарова? И как эти бумаги оказались в доме Митенковой? Момент очень важный. Ведь Комарова арестовали в Ленинграде и доставили в Лосиноглебск.
Жаров упрямо мотнул головой.
— Если версия, которой я придерживаюсь, правильна, то Комаров имел встречу с Митенковой сразу после истории на пляже. Может быть, признался. Как это бывает: любимый человек просит помощи, защиты. Он, Комаров, не дурак, образованный человек, понимает, что может наступить и возмездие… Ехать сразу к Митенковой — слишком большой риск. О такой возможности, наверное, у них и зашла речь. Но ведь могли Комарова и не заподозрить. Он в голове держал такой шанс. И поэтому едет в Ленинград, договорившись с Митенковой: в случае разоблачения он спрячется у неё. Может быть, подадутся куда-нибудь вместе. Любовь на всякое толкает… Каким образом рукописи нот Белоцерковца попадают в руки Комарова? Способы, как вы сами понимаете, могут быть самыми различными. И каким из них воспользовался Домовой, — не столь важно в данном конкретном случае. Главное — они оказались у него… Комаров на всякий случай отправляет их Митенковой в Зорянск… Почему я говорю, отсылает заранее? Несомненно, уже всполошились друзья Белоцерковца, в консерватории переполох… Потом арест, заключение, бомбёжка, побег… Куда? Куда податься убийце, бежавшему из тюрьмы, да ещё без документов? И он решает: к Митенковой.
— А переписать ноты своей рукой, как говорится, дело техники, — улыбнулся я. — Тем более — времени предостаточно.
— Точно, — подхватил Жаров. — Он ведь тоже учился на композитора, у того же Афанасия Прокофьевича Стогния. И мог добавить своё. Все, кто смотрели произведения, в один голос говорили: они неравноценны. Те, что написаны на старой нотной бумаге, — лучше. Потом пошли на разлинованной от руки. Хуже! Хуже и все тут. Этот факт можно считать бесспорным.
Снова заговорил Коршунов, выступивший на этот раз в роли весьма серьёзного оппонента:
— Почему Комаров не вышел «из подполья» при немцах? Мог выдать себя за жертву Советской власти. Как-никак сидел в заключении. Причём доказать это ничего не стоило: Лосиноглебск находился в руках фашистов…
Жаров пожал плечами:
— Одно дело совершить убийство, может быть, в состоянии аффекта… Или украсть рукописи… Но измена Родине — это крайний порог, за такое грозит расстрел.
— За умышленное убийство — тоже, — сказал я. — На какой почве, по вашему мнению, произошла драка?
— Письма, Захар Петрович, свидетельствуют о том, что оба любили Митенкову. Ревность…
— С ними на пляже была сестра Комарова Таисия, — сказал Коршунов. — Подруга Митенковой…
— Ну и что? — спросил следователь.
— Почему Белоцерковец обязательно был влюблён в Митенкову?
— Я прежде всего исхожу из фактов, Юрий Александрович. У нас на руках есть письмо Павла Белоцерковца к Митенковой. Ясно, как божий день: «крепко целую, твой Павел».
— По-моему, ясность нужна во всем, — сказал Коршунов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106