Им может быть восемнадцать и десять, двенадцать и четыре, со всей разницей, что создает возраст. Они так и остались собой — их ничто не изменило. — Попробуешь, что я закажу. Красное или белое? Скажи красное.
Они пьют красное. Анна смотрит, как Марта ест, жадно, как всегда, не останавливаясь, пока не притупляет голод медальонами из зайца, фаршированного трюфелями, красной капустой, белыми побегами спаржи. Потом откидывается назад со вздохом почти облегчения.
— Хорошо выглядишь, — говорит Анна и, когда сестра снова вздыхает, повторяет: — Правда.
— В первый раз я поверила больше. А ты усталая.
— Спасибо.
— Я правду говорю. Голую правду.
— Если не хочешь выглядеть так же, не таскай работу на дом.
— Смешно. — Марта неуверенно смеется. — Эндрю тоже так говорит.
— Как он?
— Вроде хорошо. — Свечи оплывают. Марта опускает большой палец в воск. Лепит лодочку с отпечатком внутри. — Мы редко видимся. С продажами в этом году туго. Он занят, я тоже. Что у тебя?
— У меня был сложный клиент.
— Буйный?
— Нет. — Она вынуждена рассмеяться. — Нет, ничего такого.
— А что? — Они заговорили тише. Посетители выходят из ресторана на улицу, шум стихает до фонового бряцанья кастрюль и тарелок на кухне. Анна с сестрой беседуют, склонив головы над остатками еды на тарелках, светский семейный разговор.
— Его зовут Джон Лоу.
— Так-так. — Воск твердеет, словно мертвая кожа. Марта опускает его рядом с бокалом, бледный кораблик из линий и завитушек. — Джон Лоу, корень всех зол. Но ты же справилась? Вся Налоговая, наверное, за тобой следила.
— Надо думать.
— Ты знаешь, мне никогда не нравилась его внешность. Он наверняка невыносимо самонадеян.
— Ничего невыносимого. Гордый, — говорит она, — просто гордый.
— Как ты?
— О-хо-хо. Нет, не как я. Ему есть чем гордиться.
— Значит, он тебе понравился? Я и не думала, что ты поклоняешься героям.
— Я не говорила, что он мой герой.
— Не говорила, — отвечает Марта, огоньки свечей танцуют в ее зрачках. — А ты ему понравилась?
— Не говори глупостей.
— Это не глупость. Спорим, понравилась? Но ты ведь с ним уже закончила?
— Нет, — говорит Анна скорее себе, чем Марте. — Не думаю.
— Ну, — Марта выпрямляется, — в любом случае, я рада, что ты пришла. Я по тебе скучала. А ты рада?
— Конечно, — удивляется Анна и внимательно смотрит на сестру. Что-то недосказано, думает она, но не успевает спросить, как Марта уже отворачивается и поднимает руку, спрашивая счет. Пока Марта не видит, Анна подается вперед, поднимает восковой отпечаток ее кожи и сжимает мягкий теплый комочек.
В некоторых вещах ей всегда не везло. Не то чтобы Анна считала себя невезучей — хотя всегда тайно верила в судьбу, — но в ее время каждый видел всевозможные страдания. Фигура на соседнем сиденье в метро, на экране веб-камеры, в сводках новостей, под соседним мостом. Бывает и хуже, вот что говорят, и это правда, столь бесспорная, что может быть и частным случаем лжи. Уловка, что возникает из бессмысленности.
Жалованье Налоговой никогда не сделает Анну богатой, но она и не бедна. Ей не приходится смотреть, как умирают люди, не доводилось терять любимых раньше времени — по крайней мере, они оставались живы. Она любила и была любима, и не раз (при том, что знала много чего о секретах и обманах, больше, чем хотели бы все ее любовники). Ей везло в любви или смерти. Тут что-то другое, тоньше.
Ей не повезло со временем. Слишком рано. Слишком поздно. Младший ребенок в распадающейся семье, созерцающий закат и падение, пока хватало сил. Она всегда наблюдала, а родители всегда падали или были на грани падения, как жалкие дети, как пара неловких конькобежцев на старом катке. Младшая сестренка яркой звезды, шумной, талантливой, красивой — так всегда говорили, — и потому Анне остались только слабость, сомнение, ирония. Как будто ее характер сложился так, чтобы заполнить Мартины лакуны. Самая юная студентка в университете, бесконечно маленькая, никогда не умела схватывать на лету, все хотела спросить, но никогда ничего не спрашивала. Никогда не оказывалась в нужном месте в нужное время. Она была самым зрелым стажером, неожиданно старше всех, кто проходил практику в Налоговой. Она была влюблена в своего учителя.
Слишком рано, слишком поздно. Но она не считает себя невезучей. Особенно теперь.
Когда она думает о нем — довольно часто — у нее теплеет на сердце. Не то, что она ждет новых возможностей. Всего лишь чувство зарождающейся легкости. Ей повезло, его имя рядом с ее, с одним из многих других имен. Провидение. Ее сердце оживляется чем-то временным, страстью, мечтой о страсти.
Что-то от Джона Лоу осталось на ней — запахом, золотой пылью. Все изменилось почти мгновенно. Однажды она проснулась знаменитой. Вот что такое известность, думает она: занимать мысли других, не наблюдать, а быть объектом наблюдения; и ее это возбуждает.
Мистер Германубис, рыская по коридорам Налоговой, подобно какому-то инспекторскому демону, вежливо выпрямляется, проходя мимо нее. Можете звать меня Сухдев, говорит он ей однажды утром. Сухдев, пробует она, но не может выговорить. За тунисским кофе и финскими конфетками Дженет Салливан плачется, что видит своих детей дважды в месяц, и демонстрирует истрепанные фотографии. (Трое подростков, все девочки. Высокие, широкие в кости.) Старейшая официантка любимого бара Лоренса встречается взглядом с Анной и кивает, словно тоже в курсе. (Она-то откуда? удивляется Анна. Но ведь кивает же.)
Она теперь видит Карла гораздо чаще, и что бы их ни свело, оно их сблизило. Посторонний мог бы даже принять их за друзей. Однажды, когда стемнело, он даже попытался приударить за ней, но она вежливо уклонилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77