..– В Италии, брат, все тюрьмы носят имена святых, – сказал Чосич. Он мрачновато усмехнулся. – Миланская тюрьма, например, святого Витторе, Болонская – святого Джованни, Туринская – святого Карло… Только эта – самая страшная… В ней, между прочим, сидел когда-то Пальмиро Тольятти…– Куда же посадили Галафати? – вслух подумал Алексей.Чосич вздохнул и закашлялся. Лицо его побледнело и стало похоже на мраморное.– Итальянцев сажают отдельно, – проговорил он с трудом, – Их допрашивает сам Кох.– Кто это?– Это – иуда… Нет, не то. Хуже во сто раз хуже иуды! Говорят, он родственник гитлеровского убийцы Эриха Коха.Тюрьма Реджина Чёли… Ржавый визг ключей, крошечные закрытые решетки окна, ханжеский вид католиков-надзирателей – все было мрачно, тоскливо, дико.Не тюрьма – каменный мешок для смертников.Небольшое окно камеры изнутри было зарешечено толстыми прутьями. Оно походило на раскрытую волчью пасть. Окно выходило во двор. Камера никогда, ни разу не видела солнца.Койка с волосяным тюфяком была привинчена к стене, покрытой плесенью. Над небольшим столиком висело бронзовое распятие. Кого оно могло утешить здесь? Бронзовый лик Христа был покрыт толстым слоем пыли.Надзиратель не отлучался из коридора. Он то и дело подходил к дверям и заглядывал в «волчок».Ночью в тюрьме воцарилось гнетущее молчание. В спертом воздухе камеры раздавалось лишь тяжкое дыхание Николая, прерываемое стонами. Единственный свет, проникавший в камеру, давала электрическая лампочка, круглые сутки горящая в коридоре. Тускло мигая, она светила, как в тумане. Полутьма камеры давила, словно на тело, на голову наваливали камни.Алексей подумал: «Вот оно, последнее мое пристанище на чужой земле»… Почти машинально он повел рукой по стене камеры и почувствовал под пальцами какие-то неровности, царапины. Их выскребли такие же, как он…До боли в глазах всматриваясь в стену, а больше на ощупь, он прочел лишь немногие надписи. «Здесь сидел осужденный к смертной казни коммунист Ромоло Якопини. Прощайте, друзья!» «Здесь провел свои последние дни офицер запаса Фабрицио Вассали. Да здравствует свободная Италия!»И вдруг надпись на русском языке. Чувствуя, как сильная нервная дрожь колотит все его тело, Алексей прочел:«Перед смертью хочу написать на языке моей Родины, где я появился на свет. Родился в городе Одессе в 1910 году. Преподавал русскую литературу в Туринском университете. Арестован в 1934 году и осужден особым трибуналом по защите государства за участие в движении «Справедливость и свобода». После 8 сентября 1943 года был ответственным редактором журнала «Свободная Италия». Фашистская полиция арестовала меня 19 ноября 1943 года. Передаю прощальный привет русскому и итальянскому народам. Леон Гинзбург»…Вцепившись онемевшими пальцами в грязную решетку окна, Алексей долго смотрел в высокое холодное небо.Заснул он только перед утром. Ему снился бой. Ярко вспыхивали огни орудийных разрывов, но звуков не было – как в немом кино. Автомат, который сжимала рука, был невесомым. Гитлеровцы лезли, лезли прямо под свинцовые струи, гора трупов росла, и Алексей задыхался, боясь, что не выберется из окровавленной груды тел…Проснулся он в холодном поту. И острая, как электрический ток, обожгла мысль: он снова во власти фашистов! Теперь они будут истязать его, измываться, пытаться вырвать имена товарищей… В бессильной злобе Алексей сжал кулаки и заскрежетал зубами.Угрюмый и посеревший, он сказал Николаю:– Жаль Галафати… Если бы можно было своей жизнью заплатить за его свободу, я бы, не задумываясь, это сделал.Тюремный надзиратель с фонарем и тяжелой связкой ключей стоял у двери камеры.– Чосич, одевайся! Приказано перевести тебя в другую камеру.Чосич помутневшими глазами тоскливо взглянул на товарищей, крепко поцеловал Кубышкина, пожал руку Остапенко.Дверь с лязгом захлопнулась за его спиной.– Хороший человек этот Чосич, – тихо сказал Кубышкин. – Он еще с Олеко Дундичем вместе служил, в австрийской армии.– А как он попал в Италию? – спросил Остапенко.– Воевал в горах Югославии. Так же, как я, был завален землей и взят в плен. Немцы узнали, что он хороший механик и привезли его в Рим…Вот так началась для Алексея Кубышкина тюремная жизнь в «чертогах Царицы небесной». Утром и вечером обход, уборка камеры. Тюремные сторожа и надзиратели два раза в день осматривали камеру, проверяли целость черной решетки. А днем, как правило, его допрашивали и истязали.Мир – большой и солнечный – остался где то за толстыми непроницаемыми стенами. Это был уже не его, Алексея, мир. Его миром стала тюрьма – каменные и бетонные застенки, бронированные двери, гремящие засовы…«Царица небесная» пожирала все новые и новые жизни… Чего они не знали Уже несколько часов мы сидели в комнате за круглым столом и слушали рассказ Алексея Афанасьевича Кубышкина. Говорил он неторопливо, не подгоняя себя нахлынувшими воспоминаниями. Рассказав о том, как попал в тюрьму Реджина Чёли, Алексей Афанасьевич остановился.– Ну, а дальше… дальше я сам многого не знал.– Как же так?– Видите, я ведь был рядовым партизаном. И многое для меня было неведомо. Конспирация – это такая штука… – Алексей Афанасьевич улыбнулся, потирая подбородок ладонью. – Не всем надо было все знать. Жизнь раскрыла псевдонимы значительно позже. Выяснилось, например, что сосед Галафати по камере Джулио Рикорди на самом деле Арриго Баррацци.Кубышкин встал, неторопливо подошел к шкафу и достал оттуда связку писем.– Это письма моего друга Бессонного. Да, он жив. Я списался с ним, и он многое мне разъяснил. Ведь Бессонный был у нас связным подпольного центра Сопротивления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53