Меркулова забирают в главк. Рад?
— А то нет. Конечно, рад.
— То-то. Так что это твое последнее дело в старой должности.
Кафтанов подошел к столу. В модном темно-синем костюме он совсем не походил на генерала милиции, а скорее на журналиста-международника.
— Ну, а теперь перейдем к нашим баранам.
Генерал посмотрел на Вадима, помолчал, постукивая пальцами по столу.
— Ты, конечно, удивился, что я решил поручить тебе это дело.
— Не то чтобы удивился, просто не ожидал.
— Я объясню тебе. Мне кажется, что ничего сложного в этой криминальной истории нет. Нет! Понимаешь?
Я даже уверен, что в особняке поработали жучки от антиквариата. Но я знаю тебя. И как сыщика, и как человека. Дело деликатное, крайне, ну и, конечно, разобраться в нем должен человек тонкий, умный, любящий Москву.
Вадим с изумлением посмотрел на генерала.
— Ну, знаешь, так сразу…
— Да, именно сразу. Я тебя считаю таким. Ты посещаешь вернисажи, дружишь с актерами и писателями, бываешь в ресторанах творческих домов. Да, мне нравится это. Я люблю твою комнату, сплошь заставленную книгами, и мне даже импонирует, что ты так небезразлично относишься к одежде. Сегодняшний сыщик должен быть элегантным, эрудированным, светским, если хочешь.
— Послушала бы тебя моя сестра.
— У твоей милой Аллочки несколько иное толкование этих понятий, в ее интерпретации все вышеизложенное лежит рядом с погоней за благами материальными, притом взять их она желает любой ценой.
— А ведь она тебе нравилась.
— Поэтому я так уверенно и говорю. Ей не мужик нужен, а ее Слава, закопавший на дачном участке свой талант и мужское достоинство ради погони за копейкой.
Вспомни, как он начинал. Один прекрасный художественный фильм, а дальше бесконечные документальные ленты и дикторские тексты ради дачи, машины, шубы.
Ради Аллочкиного сытого благополучия.
— Не суди, да не судим будешь. А все-таки прошло столько времени, а тебя задевает это.
— Задевает. В незаконченности — вечность.
— Батюшки, как напыщенно.
— Ну тебя к черту. Дело, товарищ подполковник, дело. Я создаю отдельную оперативную группу. Руководитель — ты. Заместитель — Калугин. Он много лет занимается антиквариатом. Двух остальных берешь из своего отдела. Кого?
— Пожалуй, Фомина…
— Я так и знал.
— …И молодого возьму, Алешу Стрельцова.
— Он же всего год в отделе.
— Ничего, паренек хваткий, умный и деликатный.
— Быть посему. Машину вам выделяю круглосуточную и, конечно, дам команду всем службам об оперативной помощи.
— Добро.
Вадим встал.
— Ты куда?
— Домой.
— Домой. Проза.
Кафтанов полез в карман, достал три десятки.
— Поехали ужинать. Бутылку шампанского выпьем.
— Куда?
— В Дом кино. Ты там вроде свой.
— Поехали.
Его разбудила луна. Она повисла над окном, залив комнату нереальным зыбким светом. Тускло заблестели стекла книжных полок. Картина на стене ожила, маковки церквей и колокола придвинулись ближе. Вадим сел на постели, глядя на лунный свет, и ночь закачала, понесла, понесла его по нему.
Ах, ночь, ночь! Вместе с бессонницей ты приносишь воспоминания. В ночных воспоминаниях почему-то нет места радости. Открывается дверь памяти, и в комнату, залитую светом печали, приходят ушедшие друзья и навсегда потерянные женщины.
И тоска приходит о жизни, которую ты бы смог прожить иначе и удачливее. Ведь сколько на земле прекрасных профессий. А у тебя всю жизнь грабежи да разбойные нападения.
А-х, ночь, ночь! Плохое это время для одинокого человека. В темноте комнаты еще сильнее ощущаешь ненужность свою. Прав Кафтанов, семья должна быть.
Была бы семья, жена рядом, ребенок в другой комнате.
Нет этого, есть комната, освещенная луной, огонек сигареты и горечь воспоминаний.
Он подошел к раскрытому окну. Пустой Столешников был похож на длинную щель. Мертвенно блестели витрины магазина «Алмаз». В гастрономе мигала красным глазом, жужжала лампа охранной сигнализации.
Дома напротив спали. Только в одном окне горел старомодный зеленый абажур настольной лампы.
Он любил свой город. Бульвары, переулки Замоскворечья и Сретенки, старый Арбат и пруды. И ночь проносила их мимо его окна, и Вадим улыбался, глядя в темноту, словно здороваясь с добрыми друзьями.
Вчера вечером, когда они сидели с Кафтановым в ресторане Дома кино, в этот редкий вечер теплого, как в далеком прошлом товарищеского общения, они не говорили о работе. Но дело их, многотрудное, иногда почти неподъемное, все равно тяжелым камнем давило им на плечи. Их заботы стояли за спиной, и они, Вадим с Кафтановым, с завистью смотрели на радостных мужчин и милых женщин, веселящихся за соседними столами.
Кафтанов не говорил о деле, но Вадим уже чувствовал начало новой работы. Он ощущал себя гонщиком, поздно начавшим старт, но непременно обязанным выиграть соревнование.
Видимо, и разбудило его это ожидание.
Но думать о работе не хотелось. Она проецировала в памяти лица, лица, лица, разгромленные квартиры и, что самое страшное, трупы людей. И этой ночью он вспоминал молодость. Дачу в поселке Раздоры, нагретый металл велосипедного руля, солнце, пробившееся сквозь ели. И Нину он вспоминал, тоненькую, с золотыми волосами, с милой родинкой на верхней губе. Они порознь шли к лесу у Москвы-реки, а там уже, обнявшись, гуляли вдоль берега, не страшась встретить знакомых. Жизнь развела их. И уже в армии он с горечью и тоской вспоминал о ней, читал редкие письма, которые потом кончились вообще.
Потом у него были еще утраты, потери. И случалось это по-разному, в основном по его вине. Когда от невнимания, а когда просто он был не один из многих, а из многих один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13