Мастер перестал интересоваться чем бы то ни было, кроме своей книги, торопился закончить ее, не находил себе места, понимая, что может не успеть. Раньше Хесс больше всего опасался, что его предложение о помощи приведет Дюрера к утрате способности сопротивляться болезни, к обострению недуга. Поэтому Эобаний косо смотрел на участие Шёна в создании гравюр для книги об искусстве. Но теперь он видел, что мастер и сам хочет помощи, и лишь въевшаяся с детства привычка обходиться своими собственными силами мешает ему сказать об этом. И тогда Эобаний предложил свои услуги. Закончив дела в гимназии, он торопился в дом у подножия бурга — приводил в порядок рукопись, писал под диктовку Дюрера. Наутро его записи оказывались перечеркнутыми — за ночь мастер переделывал их.
К работе над книгой о живописи Хесс привлек и Йоахима Камерария — ректора своей гимназии. Камерарий преподавал греческий язык, но превыше всего ценил звучную латынь. С Камерарием Дюрер договорился о том, что он переведет его книгу на язык ученых Европы. Но пока еще этой книги не существовало. Камерарий иногда подменял Хесса, записывал мысли мастера. В перерывах между работой — а они теперь все больше учащались — Йоахим читал вслух стихи Горация:
Создал памятник я, бронзы литой прочней,
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой
Не разрушат его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет, время бегущее.
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон…
Хесс старается прервать чтение: не следует напоминать художнику о смерти и похоронах. Мастер угадывал смысл намеков, печально улыбался. Он ценил деликатность врача. Но зачем все эти предосторожности, Хесс? Когда еще тебя не было в Нюрнберге, а они со Шпенглером баловались стихотворчеством, он, Дюрер, написал стихотворение, которое начиналось словами о том, что от надвигающейся смерти ничто не поможет… Пиркгеймер отрывался от рукописи друга, задумчиво шептал: нет, не весь я умру… Горация обожал Цельтес. Далеко ушли те времена, когда поэт-лауреат декламировал оду древнеримского поэта в доме на Главном рынке.
Чувство ревности — не он, а Хесс помогает Дюреру — заставляло Пиркгеймера почти каждый день появляться в доме у подножия бурга, хотя эти прогулки стоили Ви-либальду поистине героических усилий. Отбирая у автора и его помощника Хесса готовые листы рукописи, он правил написанное, устранял стилистические погрешности.
Дюреру посвятил Пиркгеймер свой перевод «Характеров» Теофраста. Он поспешил выпустить книгу в свет в сокращенном виде — сил на то, чтобы сделать полный перевод, Вилибальду уже не хватало. Посвящение нового Вилибальдова труда начиналось словами: эту книгу, подаренную некогда ему, Пиркгеймеру, ученым другом, решил он преподнести в дар Альбрехту Дюреру — не только в знак их трудной дружбы, но и для того, чтобы тот, будучи столь великим в искусстве живописи, увидел, как похоже старый и мудрый Теофраст умел изображать человеческие характеры и страсти. Стареющий упрямец! Он и свое посвящение использовал для продолжения спора о том, какое из искусств обладает наиболее совершенными средствами для передачи чувств и мыслей человека. Да, немало они поспорили за свою жизнь, отходили друг от друга, снова сходились. Их дружба действительно была не из легких, но, может быть, именно потому она продолжалась всю их жизнь.
Друзья всегда окружали Дюрера. Вот и сейчас они вместе с ним: Шён, терпеливо вносивший поправки в уже готовые гравюры и не считавший замечания блажью мастера, Хесс, появлявшийся каждый день в его доме, чтобы поддержать его силы и помочь в написании книги, Пиркгеймер, терпеливо вычитывавший рукопись, Андрея, взявший на себя труд напечатать трактат, Шпенглер, обезопасивший его картины. Ганс Бальдунг в своем далеком Страсбурге прослышал о болезни учителя и просил себе на память локон его волос. Теребя поредевшую гриву, шутил Дюрер: сейчас ему каждый волос дорог. Грустно улыбнулся своей шутке и заказал присутствовавшим: после его смерти отправить Грину прядь его волос и передать на словах, что считал он молодого живописца одним из немногих, кто был способен продолжить начатое им дело.
Как трудно давалось ему это сочинение, уже обретшее название «Четыре книги о пропорциях». В нем снова возвращался он к математическим расчетам, приводя в неистовство Вилибальда, у которого все еще не прошла оскомина от перевода «Начал» Евклида. Пиркгеймер порой даже отбрасывал перо: ну скажите на милость, к чему живописцу разбираться, прав или не прав в тех или иных вопросах грек-геометр? Живописцу, конечно, важно знать, что Евклид ошибался в своих выводах, так как не принимал в расчет кривизну земной поверхности и что поэтому две параллели обязательно пересекутся или в центре земли или где-то в бесконечном пространстве!
Дюрер его утешил: это ведь только начало обширного труда о живописи. В других своих книгах он опишет ее законы, расскажет о методах и красках, объяснит, что такое прекрасное. Здесь пока что не более чем введение. За тридцать лет, отданных этой теме, передумано столько, что не уместить всего на какой-то сотне страниц. Пиркгеймер умолкал, переглядывался с Хессом. Они понимали друг друга без слов: напрасные мечты, не дано Дюреру закончить начатого им.
«Четыре книги о пропорциях» уже достаточно продвинулись вперед. Явственно проглядывала их структура. Первая часть — подробное описание того, как, прибегая к измерениям, можно сконструировать правильное изображение человеческого тела или его отдельных частей в натуральную величину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138