Зимой я не могла уходить в сад. А вы не расспрашивали людей в Виорне, что они думают об этом убийстве?
– Расспрашивал. И Робера Лами тоже.
– Как хорошо, что он есть на свете.
И что же они вам говорили?
– Говорили, что ничего не понимают.
– Знаете, когда меня увозили в полицейской машине, я забыла в последний раз взглянуть на Виорн. О таких вещах как-то не думаешь. Все, что осталось у меня перед глазами, – это ночная площадь, по ней медленно уходит Альфонсо… он курит и улыбается мне.
– Люди говорят, будто вы имели все, чтобы быть счастливой.
– У меня было сколько угодно свободного времени, того, что получал муж, вполне хватало для безбедной жизни, да и у меня тоже были свои доходы, от дома в Кагоре, – вы, наверное, уже и сами об этом знаете, ведь так?
– Да, знаю. А иные говорили, будто все время ждали чего-то в этом роде.
– Надо же, подумать только…
– Скажите, а сейчас вы чувствуете себя несчастной?
– Да нет. Скорее счастливой… еще чуть-чуть, и я была бы совсем счастлива. Будь у меня тот сад – я впала бы в полное счастье, да только они ведь никогда мне его не вернут, а я… я предпочитаю такую жизнь, так даже лучше, эта тоска от разлуки с моим садом… потому что теперь мне ведь надо все время быть начеку, следить, как бы не допустить какой оплошности.
А будь у меня мой сад, это было бы невозможно… это было бы уже чересчур.
Так что же они говорили?
– Говорили, что у вас было все, чтобы быть счастливой.
– Что правда то правда…
В том саду я думала о счастье. Я уже совсем-совсем позабыла, о чем же это я там думала, сидя на той лавочке. Теперь, когда все кончено, я уже больше не понимаю, о чем думала тогда.
А Робер, неужели и он тоже говорил, будто у меня было все, чтобы быть счастливой?
– Нет. Он сказал: «Кто знает, может, сложись у Клер жизнь иначе, все было бы совсем по-другому».
– А как иначе, он не сказал?
– Нет, не сказал.
– Тогда мог бы и промолчать, какая разница…
А Альфонсо? А он что сказал?
– Сам я с Альфонсо не встречался. А на следствии он не сказал почти ничего. Похоже, он не очень ясно представлял себе, какая вы на самом деле.
– Странно, что Альфонсо ничего не сказал… ведь кто-кто, а уж он-то знал, что думать об этом убийстве.
– Вам приходилось говорить с ним об этом?
– Да нет, мне бы такое и в голову не пришло, конечно, нет, да и что мы бы могли сказать друг другу? Нет, просто, понимаете, когда целых двадцать два года, изо дня в день видишь Альфонсо, говоришь с ним, пусть всегда одно и то же – добрый день… добрый вечер… – все равно что-то да остается.
Или иногда в Виорне по ночам…
– А почему вы сказали: «Теперь, когда все кончено…»? Вы что, и вправду так думаете?
– А разве теперь что-нибудь еще может начаться? Стало быть, все кончено.
Она мертва, значит, для нее все закончилось. Я сделала это – значит, и для меня тоже…
С домом покончено, и для него тоже все позади. Это длилось целых двадцать два года, но теперь все кончено, все позади…
Один день, длинный-предлинный – день-ночь, день-ночь, – и потом вдруг это убийство…
Помнишь зиму, когда приходится жить без сада, а в остальном все время одно и то же. По-моему, на этой лавочке я успела передумать обо всем на свете.
Я читала газету, а потом, сидя на лавочке, думала о том, что в ней было написано. Иногда даже о политике. Мимо проходили люди, я думала о них… И о Марии-Терезе тоже думала… как ей жилось… Даже затыкала себе воском уши. Не так часто, может, раз десять, не больше, вот и все. А что мой муж, он говорил вам, что собирается продать дом?
– Не знаю.
– Ясно, продаст, тут и думать-то нечего. И мебель тоже, сами подумайте, что ему еще остается делать? Устроит аукцион прямо на улице. Вытащит все наружу. Жители Виорна соберутся поглазеть на кровати, которые будут стоять на улице. Теперь мне уже все равно, что они подумают, когда увидят всю эту пыль, столы в жирных пятнах, грязную посуду… Видно, так уж суждено было случиться…
Думаю, ему будет нелегко от него избавиться… кому понравится дом, в котором произошло убийство… Может, даже придется продать его по цене участка под застройку. Хотя, говорят, в Виорне теперь земля стоит франков семьсот за квадратный метр, а если еще учесть сад, можно получить неплохие деньги.
Интересно, что он с ними сделает, с этими деньгами?
– Скажите, а вы сами, разве вы не считаете, что у вас было все, чтобы быть счастливой?
– Для тех, кто так говорит и так думает, и я тоже так думаю… вроде у меня и вправду было все, чтобы быть счастливой… Хотя, с другой стороны, для других… пожалуй, что нет…
– И кто же эти другие?
– Вот вы, например.
– Но, по-вашему, я тоже ошибаюсь, ведь так?
– Да, пожалуй. Когда вспоминаешь, как все было с тем полицейским из Кагора, то кажется, будто после этого уже вообще ничего не происходило. Но это все неправда. Я ведь никогда ни на минуту не расставалась с тем кагорским счастьем, оно заполняло всю мою жизнь. Зря вы думаете, что это было счастье на каких-нибудь два-три года… нет, это было счастье навсегда. Когда я сплю, оно все еще длится, я вижу, как он улыбается мне из-за изгороди, возвращаясь со службы. Мне всегда так хотелось объяснить все это хоть кому-нибудь – но с кем, скажите, я могла поговорить об этом мужчине? Теперь уже слишком поздно, все слишком далеко… слишком поздно.
Писать о нем письма… это я могла бы – но кому?
– А почему бы не ему?
– Да нет, он все равно бы не понял.
Их надо было посылать кому попало. Но кого попало, таких ведь не так легко найти. А другого выхода не было: надо было отправлять их кому-то, кто бы не знал ни его, ни меня – иначе этого не понять.
– Тогда, может, в какую-нибудь газету?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36