– Это было в тот самый день, когда газеты впервые написали о виорнском убийстве?
– Нет, на другой. Мне показалось, будто она понемногу возвращается к жизни. Когда мы уже совсем было собрались выйти из дома, она предложила мне пойти вперед – мол, у нее еще есть какие-то дела, она меня догонит. Вы уже, конечно, догадались, что ей просто нужно было упаковать тот самый чемоданчик?
– Понятно.
– Должен признаться, когда она выбросила в колодец транзистор, я обратился к врачу и попросил его прийти осмотреть ее. Ей я об этом ничего не сказал. Он должен был зайти на этой неделе. Я подумал, что на сей раз мне придется принять какое-то решение.
– Эти пять дней, между убийством и ее признанием вечером тринадцатого, она с вами почти не разговаривала, ведь так?
– Практически нет. Даже не заметила, когда я проходил мимо нее через сад, возвращаясь с работы. Я стал для нее совершенно посторонним, будто мы никогда и не были знакомы.
– Она ведь и очки ваши выбросила в колодец?
– Да, и свои тоже… Уверен, там же исчез и ключ от погреба. Его так и не удалось отыскать.
– Это она сама призналась вам в этом?
– Да нет, просто я заметил из окна столовой, как она выбрасывала очки. А насчет ключа, этого я не видел.
– Как, по-вашему, почему она выбросила очки?
– Раньше мне казалось, будто она сделала это, чтобы помешать мне читать газеты, вернее, узнать из них о том, что в Виорне произошло убийство. Теперь же думаю, что у нее была еще и другая причина.
– Чтобы дополнить катастрофу, не так ли?
– Скорее, чтобы… изолировать себя от внешнего мира, что ли, вот слово, которое приходит мне на ум…
– Она сказала следователю, что якобы просила Альфонсо помочь ей выкинуть в колодец телевизор.
– Но вы ведь знаете, что это ложь?
– Да, знаю.
– Она тащила телевизор по коридору, мимо двери в комнату Марии-Терезы, закрыв его каким-то тряпьем, кажется, своей старой юбкой.
– Да, знаю. Но как, по-вашему, почему она выдумала эту историю насчет Альфонсо?
– Может, у нее была мысль обратиться к нему за помощью, а потом ей казалось, что так оно и было на самом деле? Или же она и вправду попросила его, а он, естественно, отказался. Других объяснений я не вижу. А сам Альфонсо, что он об этом говорил?
– Он сказал, что все это ее выдумки, что она сроду не обращалась к нему с просьбами такого рода. Но факт остается фактом: если уж ей и пришло бы в голову обратиться к кому-то с подобной просьбой, то только к Альфонсо и ни к кому другому, вы согласны?
– Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.
– А вы что-нибудь сказали ей об этом?
– Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.
– А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?
– Мог.
– А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?
– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому. Но если в Виорне и был хоть один человек, кто мог понять, что она катится в пропасть, то это, конечно, Альфонсо – и никто другой. Будь Альфонсо поумней, может, он бы и догадался. Что говорить, он был ей ближе всех и уж, конечно, ближе, чем я… Что правда, то правда. Она все еще была ему интересна. А она уже знает, что он уехал из Франции?
– Нет, не думаю. А что еще вы думаете об этом убийстве?
– Да трудно объяснить словами, что я об этом думаю. По-моему, не убей тогда Клер Марию-Терезу, она все равно рано или поздно убила бы кого-нибудь другого.
– Вас?
– Да, меня. Ведь она шла к этому убийству в полном мраке, и ей было безразлично, кто окажется в конце туннеля – Мария-Тереза или я…
– А чем же вы отличались друг от друга?
– Просто уж я-то почувствовал бы ее приближение.
– А кого, по логике своего безумия, она должна была бы убить?
– Меня.
– Но вы ведь сами только что сказали: Марию-Терезу или меня.
– А я и сам только что понял, что все было совсем не так – вот здесь, сейчас.
– Но почему же именно вас?
– Это невозможно объяснить, но я знаю.
– А у вас не осталось никаких бумаг, написанных ее рукою, пусть даже давным-давно?
– Нет, никаких.
– У нас нет ни единой строчки, которую бы она написала своей рукой. Неужели вам так ни разу ничего и не попадалось?
– Года два-три назад я нашел черновики писем, она писала их в версальские газеты. Их и разобрать-то было невозможно, сплошные орфографические ошибки. Я бросил их в камин.
– И о чем же там шла речь?
– Да, честно говоря, я их даже не читал. Только одно и запомнилось. Она спрашивала советов насчет своего сада, вернее, насчет английской мяты, интересовалась, как содержать ее в доме, зимой, в горшке. Мяту она написала как «маята»… А вместо английской – «ангельская». Ангельская маята… Как сделать так, чтобы она росла дома, в земле, как в песке… Кстати, она ведь, кажется, написала что-то на теле убитой?
– Да, все те же два слова, что и на стенах погреба: «Альфонсо» на одной стене. И «Кагор» – на другой. И все. Без единой ошибки.
– Я ведь с тех пор так ни разу и не был в погребе. И никогда больше туда не спущусь. Так, значит: Альфонсо, Кагор…
– Да, Альфонсо, Кагор…
– Выходит, и там ее все еще не покидали воспоминания о том полицейском из Кагора…
– Выходит, так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36