– Да, вы неправильно поняли. Я хотел сказать, что она была неспособна проникаться воображением других. Что же касается ее собственных фантазий, то тут можно не сомневаться, этого у нее хоть отбавляй. По-моему, они занимали в ее жизни самое главное место, важнее всего остального.
– А вам что-нибудь известно о том, что это были за фантазии?
– Почти ничего… Могу только сказать, что истории, которые она сочиняла, вполне могли происходить и на самом деле. Вначале все выглядело вполне правдоподобно – нельзя сказать, чтобы она придумывала все от начала до конца, – но потом, чем дальше, тем больше, она приплетала невесть что. Порой, к примеру, ни с того ни с сего примется сетовать на упреки, каких я ей никогда не высказывал, хотя вполне мог бы, они были бы вполне заслуженны, – будто она читала мои мысли…
Или еще начнет пересказывать нам разговоры, которые якобы были у нее с прохожими на улице. И никто бы ни за что не догадался, что все это только плод ее воображения, пока она не приписывала очередному мнимому собеседнику какую-нибудь реплику, лишенную всякого здравого смысла.
– А как вы думаете, она не страдала оттого, что стареет?
– Нет, нисколько. Пожалуй, это лучшее, что в ней было. Иногда даже как-то успокаивало.
– Откуда вы это знали?
– Я знал.
– Что бы вы могли о ней сказать?
– В смысле интеллекта, чтобы понять, была она умной или нет?
– Пусть так.
– Я бы сказал, что она была напрочь лишена восприимчивости, в ней ничего не задерживалось, что ли, ее ничему невозможно было обучить. У нее не было ни малейшей потребности чему бы то ни было учиться. Она была способна понять только то, что могла объяснить себе сама – каким образом, я и не знаю. Она была будто закрыта для всего и одновременно открыта для всего на свете – с одинаковым успехом можно было бы утверждать и то, и другое, в ней ничего не оставалось, она ничего не сохраняла в себе. Словно дом без дверей, по которому гуляет ветер, унося все с собой. Когда я понял, что это не ее вина, то раз и навсегда отказался от намерения заняться ее образованием. Я и сейчас никак не пойму, как это она умудрилась научиться читать и писать.
– Можно ли сказать, будто она была лишена какого бы то ни было любопытства, любознательности?
– Да нет. Скорее, они у нее были, но какого-то совсем особого свойства. Люди занимали ее как бы вообще, как вещи в себе, что ли, без всяких подробностей насчет того, что они могли бы сказать или сделать. Думаю, вот такой интерес у нее и возбуждала долгое время Мария-Тереза. Особенно поначалу. Ей все хотелось понять, как та существует. Тот же самый вопрос мучил ее и насчет Альфонсо.
– Она что, как бы пыталась ощутить себя в шкуре Альфонсо? Или превратиться в Марию-Терезу?
– Нечто в этом роде. Два дня колола дрова, чтобы быть как Альфонсо. Или затыкала воском уши, чтобы почувствовать себя Марией-Терезой. Даже вспомнить страшно. Это надо было видеть.
– А может, другие казались ей как бы несовершенными, вроде пустыми, и у нее возникало желание завершить, заполнить эту пустоту тем, что сочиняла она сама?
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, скорее наоборот. По-моему, она относилась к другим так, будто суть их нельзя было постигнуть привычными путями – с помощью органов чувств или в беседе. Они существовали для нее как некая целостность, непостижимая вещь в себе. Объяснить вам это поточнее я и сам не смогу.
Понимаете, когда мы с ней познакомились, я влюбился в нее именно по этой самой причине, я много думал об этом и вполне уверен, что так оно и было. И когда отдалился от нее, стал встречаться с другими женщинами, это произошло по той же самой причине: она не нуждалась во мне. В том, чтобы понять меня, узнать поближе, – нет, было такое впечатление, будто она легко может обойтись и без меня.
– Чем она была полна? Скажите первое же слово, какое придет вам в голову.
– Даже не знаю, не могу сказать. Может, самой собой?
– Если самой собой, то какой?
– Не могу сказать.
– Скажите, говорить о ней – вам то неприятно или интересно?
– Интересно. Никогда бы не подумал, что это может меня интересовать. Может, потому, что теперь все уже позади. А ей самой задавали такой вопрос?
– Не знаю, вряд ли. Она ведь никогда никому не писала писем, не правда ли?
– Когда-то писала в газеты, это я точно знаю. А вот последние лет десять, а может, и побольше того, думаю, она уже никуда не писала. Не удивлюсь, если она вообще разучилась писать.
Впрочем, у нее уже и не оставалось в Кагоре никого, кому она могла бы писать письма, разве что этому своему дяде, младшему брату матери, который был примерно ее возраста. Да только все это было ей совершенно безразлично.
– А как насчет того мужчины, полицейского из Кагора?
– Откуда вы узнали о его существовании?
– Она упоминала о нем во время следствия.
– Да нет, не думаю. Вряд ли даже в самом начале. Представить себе, чтобы она могла писать кому-то письма… интересоваться чьими-то новостями, сообщать свои… Зная ее, это просто невозможно представить. Так же невозможно, как представить ее за книгой. Другое дело газеты, туда она могла писать все, что взбредет ей в голову.
– А что, неужели после вашей женитьбы она так ни разу и не встретилась с этим полицейским?
– Насколько мне известно, нет… Она была с ним очень несчастна. Думаю, ей хотелось забыть обо всем этом.
– И с каких же пор?
– С тех самых пор, как мы с ней познакомились, ей хотелось его забыть.
– Уж не для того ли, чтобы забыть его, она и вышла за вас замуж?
– Не знаю.
– А почему вы на ней женились?
– Влюбился по уши. Она ужасно нравилась мне физически. Я бы сказал, в этом смысле я был от нее просто без ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36