ТОП авторов и книг     ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Но в Шотландии XVIII века существовало и другое течение, возникшее как прямой отклик на утрату шотландской государственности в 1707 году. Оно не выражало себя на изысканном английском, равно как и не было связано с современной «просвещенной» мыслью. Оно возрождало национальный патриотизм, привлекая внимание общественности к древней шотландской культуре — великой поэзии средневековья, балладам и народным песням, шотландскому языку, некогда языку великой литературы, теперь же, когда литературным языком стал нормативный английский, выродившемуся в группу местных диалектов. Собиратели древней шотландской поэзии вместе с обозревателями, подражателями и ревностными ценителями третируемых прежде, распространенных народных баллад и песен создали в определенных кругах атмосферу гордости шотландским национальным наследием, и гордость эта решительно отличалась от гордости literati, похвалявшихся, что на английском они пишут лучше самих англичан и что ныне их сочинения успешней, чем сочинения английских коллег по перу, представляют британскую философию и историографию по ту сторону Ла-Манша. Это течение проявило себя равно в творческой области и в области собирания древностей. В начале века оба течения слились в деятельности Аллана Рамзея. Роберт Фергюсон, эдинбургский поэт с трагической судьбой, обновил язык шотландской поэзии, создав живые и красочные картины эдинбургской жизни; высшим достижением этого течения стало поэтическое творчество Роберта Бёрнса (1759 — 1796), в котором старые шотландские сатирические и эпистолярные формы чудесно заиграли по-новому, а народная песня была воссоздана во всей подлинности родного языка. Берне, разумеется, испытал также существенное воздействие Шотландского Просвещения и мог свободно писать на нормативном неоклассическом языке английской поэзии, как тогда было модно. Его эдинбургские знакомые и будущие покровители (из знати) советовали ему заняться именно этим, однако, к счастью, он понимал природу своего таланта и большей частью был верен той поэзии, которая ему отвечала.
Если мы хотим понять истоки, формировавшие гений Скотта, нам важно увидеть, как оба эти течения — общеевропейское и национальное, благородное и простонародное, даже, в определенном смысле, изысканное и грубое — сосуществовали в Шотландии XVIII столетия. Ибо Скотт в большей степени, чем любой другой писатель, принадлежал им обоим. Можно, пожалуй, сказать, что разумом он принимал одно из них, отдав сердце другому: как мыслитель он поддерживал Просвещение, но его воображение разгоралось, а энтузиазм вспыхивал от старинной героической поэзии, баллад, народных песен и другого наследия «варварского» прошлого. Точно так же глубокий шотландский патриотизм, решительно восстающий против любых попыток упразднить сугубо шотландские обычаи и традиции, сочетался у Скотта с горячим одобрением Унии 1707 года и тех возможностей мирного развития торговли, какие она открывала. В основе основ всех самых сильных романов Скотта лежит тот же вопрос, который изначально подвинул его на стезю романиста, — как сочетать традицию и прогресс, есть ли что-нибудь ценное в старом рыцарском укладе или в разгромленном движении якобитов с точки зрения современной цивилизации? «Мне само собой пришло в голову, — писал он в „Общем предуведомлении“ к романам Уэверлеевского цикла, — что древние традиции и благородный дух народа, который живет в условиях цивилизованного века и государства, однако сохраняет столь многое от обычаев и нравов, присущих обществу на заре его существования, должны послужить благодатной темой для романа, если только не выйдет по поговорке: рассказ-то хорош, да рассказчик плох». А подзаголовок «Уэверли» — «Шестьдесят лет назад» — отсылает нас из 1805 года прямиком в 1745-й, год якобитского восстания, достаточно отдаленного во времени, чтобы стать историей, и, однако же, достаточно близкого к Скотту, чтобы тот успел поговорить с его участниками.
Теперь Скотт заводил знакомства среди многообещающей молодежи Эдинбурга. До тех пор у него был один закадычный друг — Джон Ирвинг, с которым он совершал романтические прогулки и который постоянно навещал его во время болезни; теперь же круг приятелей у него заметно расширился. Самым близким из новых друзей стал Уильям Клерк, чей отец сэр Джон Клерк занимал особняк Пиникаикхаус, где Скотт часто бывал, получая удовольствие от «прекрасных картин, дивного дома и подкупающего гостеприимства хозяев». Уильям Клерк и Скотт основали веселое братство, получившее известность под названием «Клуб». На встречах «Клуба», как и на других веселых сборищах, Скотт по части выпивки не уступал никому из собутыльников; до нас дошло, что по крайней мере на одном из таких сборищ, которые Локхарт именовал «чредой приятнейших пирушек той поры», Скотт перебрал и поставил себя в глупое положение.
Среди приятелей Скотта этих лет — будущие судьи, профессора, высокопоставленные государственные чиновники, благородные землевладельцы. Он и в дальнейшем непринужденно общался с лицами из числа наиболее могущественных и влиятельных в Шотландии. Позднее он вступил в теплые отношения с герцогами Баклю (на его веку сменились три обладателя этого титула), с которыми поддерживал почтительную дружбу, считая герцога Баклю «вождем» и главой клана Скоттов. Скотт не был снобом, однако придавал большое значение происхождению и полагал, что у класса землевладельцев серьезные обязательства перед обществом. Но мы еще поговорим о двойственности социальных и политических взглядов Скотта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42

ТОП авторов и книг     ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ    

Рубрики

Рубрики