Но свой план он не довел до конца: через
пять месяцев после нашего знакомства его сбила машина.
Несмотря на то, что он был чудовищем, каким он и выведен в
моем рассказе, Правитель не достиг того уровня падения,
ккоторый был характерен для "рядового" советского функционера.
Поэтому и дни его правления оказались так коротки.
Но для меня он все равно остался собирательным образом
этого типа Хомо Сапиенс Советикус - именно потому, что его
поступки и дела были очеловечены, в них была хоть какая-то
страсть: в нем не все умерло. В ротивном случае его невозможно
было бы сделать прообразом художественного произведения.
Надеюсь, что со временем вскроется доля его причастности к
смерти двух упомянутых мною людей (экс-функционера и второго
человека, талантливейшего изобретателя, добряка и умницу,
замечательного мыслителя, который работал
инженером-конструктором на заводе Властителя). Косвенная
причастность Властителя к этим двум смертям не вызывает
сомнения..
Это только кажется, что с падением, вернее, усечением
центральной "зловредной" власти опасность всего явления в целом
значительно снизилась. На самом деле это не так. Как в сказке
Андерсена, огромное зеркало зла распалось на множество
кусочков, так и чудовищная власть теперь распалась на осколки.
Это явление надо понимать гораздо шире. В странах, куда
иммигрируют бывшие советские люди, они обнаруживают или
знакомые явления, или - в некоторых частях Шарика (особенно в
одной южной стране) - полную копию, слепок с той самой
чудовищной системы власти. В такой стране они узнают в местных
князьках и начальничках знакомые черты своих "родных"
властителей. Спор (на самом деле это неприкрытая социальная
война) далеко не окончен, катастрофические последствия
неосуждения чудовищной вины Властителей, невосстановления -
пусть условной - социальной справедливости еще далеко не
окончательны. Сознавая, что "немодная" стилистика моего
рассказа и его объем могут стать серьезным препятствием к его
публикации, сокращать его или изменять стиль не считаю
возможным: монументальность задачи требует адекватного
воплощения. Направляю его в редакцию в том виде, в каком он был
написан более 4-х лет назад. Ф. Э. - мой литературный
псевдоним.
СНЫ ПРОФЕССОРА ГОЛЬЦА
1
"Мяу, - сказал Кот. А что же еще говорят коты? Он сузил
зрачки и пошел вокруг широкого круглого стола, ласково
потягиваясь и зевая. Этим столом был Гольц. Он стоял на своей
толстой ножке и обозревал все, что было вокруг него. Гольцом
его стали звать еще в институте, и это после того, как он
здорово поспорил с одним невеждой о том, есть ли такая
аристократическая игра "гольф". Теперь, когда он стоял столом,
профессор интуитивно ощущал сродство своего прозвища с деревом,
из которого делают столы.
Тем временем Кот разделился надвое, и вторая его половина
пошла навстречу первой, а, когда они снова соединились, на
месте этого соединения вырос высокий мраморный гриб: как
круглая столешница на ножке в кафе самообслуживания. Гольц был
теперь одновременно и столом, и этим мраморным грибом. Он еще
раз обозрел себя самого в виде этих двух предметов, потом
место, где его две части стояли. Это была комната в старом
деревянном доме, с двумя двустворчатыми дверями: напротив
окон-и в торце, напротив светивших за пианино окон веранды. В
межоконном проеме стояло большое черное старинное зеркало,
слева от него - старый большой радиоприемник и телевизор,
напротив зеркала, у противоположной стены - кресло, на стенах
висели картины. Когда Гольц закончил обзор, очнулся и снова
обратил внимание на себя, он уже не стоял так прочно, как
раньше, на плоской горизонтальной поверхности, ибо имел в этом
те недостатки, какие свойственны одушевленным предметам: он
снова стал человеком. Это заставило его испугаться и задрожать,
как бы от слабости, он показался вдруг себе таким беззащитным и
маленьким, таким беспомощным и слабым...
Потом вдруг внутри него самого произошло какое-то
движение. Как будто с каким-то хлопающе-хлюпающим звуком из
него выдавилась вторая половина, но ее - эту половину - он
еще не видел: и не знал, в какой из двух половин оказался он
сам. Тогда он безотчетно посмотрел в зеркало. Там стоял не
Гольц. Тот, в зеркале, был плотный, небольшого роста,
лысоватый, с полувыпученными глазами, мужичок, под взглядом
которого Гольц машинально съежился. Профессор посмотрел на свои
руки, на плечи и убедился, что тут - он, а в зеркале - не он.
Теперь ты - Валентин Францевич Кибрич, представился тот, что в
зеркале, и жестом руки пригласил в Зазеркалье. Профессор шагнул
- и слился с Кибричем, в то же время ощущая и свою
идентичность.
С обратной стороны зеркала была та же комната, только в
ней было все наоборот: за окном был не день, а ночь, вместо
стола была дырка в полу, вместо радиоприемника и телевизора -
пустые ящики, а на месте пианино стояла голая баба...
На глазах Гольца Кибрич превратился в маленького ребенка,
пространство, как ковер, смоталось, сложилось - и стало
несколькими десятками полуразвалившихся деревенских хибар,
которые все вместе занимали пространство, не большее, чем
прежняя комната.

2
"Дай рожу, - пролепетал Кибрич к кому-то потустороннему,
невидимому. "Тьфу, - плюнул ребенок прямо в рожу тому, кто
стоял "за кадром".
1 2 3 4 5 6