Войдя, мы остановились в изумлении. Комната Инны
преобразилась совершенно. Все безделушки, все эстампы, такие
милые и привычные, были спрятаны, а кровать, стол и оттоманку
покрывали пестрые восточные платки, перемешанные со старинной
цветной парчей. Мезенцов потом мне признался, что на него это
убранство произвело впечатление готовящейся выставки фарфора
или эмалей. Впрочем, ткани были отличные, а цвета драпировки
подобраны с большим вкусом.
Но удивительнее всего была сама Инна. Она стояла посреди
комнаты в настоящем шелковом костюме баядеры с двумя круглыми
вставками для груди, на голых от колена ногах были надеты
широкие туфли без задников, между туникой и шароварами белела
полоска живота, а тонкие, чуть-чуть смуглые руки обвивали
широкие медные браслеты. Она сосала сахар, намоченный в
одеколоне, чтобы зрачки были больше и ярче. Признаюсь, я
немного смутился, хотя часто видел таких баядерок в храмах
Бенареса и Дели. Мезенцов немного улыбался и старался куда-
нибудь сунуть своего бумажного змея. Наши надежды поехать в
скетинг рассеялись совершенно, когда мы заметили на столе три
больших граненых флакона.
- Здравствуйте, господа, - сказала Инна, не протягивая нам
руки, - светлый бог чудесных путешествий ждет нас давно. Берите
флаконы, занимайте места и начнем.
Мезенцов криво усмехнулся, но смолчал, я поднял глаза к
потолку.
- Что же, господа? - повторила так же серьезно Инна и первая
с флаконом легла на оттоманке.
- Как же его надо вдыхать? -спросил Мезенцов, неохотно
усаживаясь в кресло.
Но тут я, видя, что вдыхание неизбежно, и не желая терять
даром времени, вспомнил наставления одного знакомого эфиромана.
- Приложите одну ноздрю к горлышку и вдыхайте ею, а другую
зажмите. Кроме того, не дышите ртом, надо, чтобы в легкие
попадал один эфир, - сказал я и подал пример, откупорив свой
флакон.
Инна поглядела на меня долгим признательным взглядом, и мы
замолчали.
Через несколько минут странного томления я услышал
металлический голос Мезенцова:
- Я чувствую, что поднимаюсь.
Ему никто не ответил.

III
Закрыв глаза, испытывая невыразимое томленье, я пролетел уже
миллионы миль, но странно пролетел их внутрь себя. Та
бесконечность, которая прежде окружала меня, отошла, потемнела,
а взамен ее открылась другая, сияющая во мне. Нарушено постылое
равновесие центробежной и центростремительной силы духа, и как
жаворонок, сложив крылья, падает на землю, так золотая точка
сознания падает вглубь и вглубь, и нет падению конца, и конец
невозможен. Открываются неведомые страны. Словно китайские
тени, проплывают силуэты, на земле их назвали бы единорогами,
храмами и травами. Порою, когда от сладкого удушья спирается
дух, мягкий толчок опрокидывает меня на спину, и я мерно
качаюсь на зеленых и красных, волокнистых облаках. Дивные такие
облака! Надо мной они, подо мной, и густые, и пространства
видишь сквозь них, белые, белые пространства. Снова нарастает
удушье, снова толчок, но теперь уже паришь безмерно ниже, ближе
к сияющему центру. Облака меняют очертания, взвиваются, как
одежда танцующих, это безумие красных и зеленых облаков.
Море вокруг, рыжее, плещущее яро. На гребнях волн синяя
пена; не в ней ли доктор запачкал свои руки и пиджак?
Я поплыл на запад. Кругом плескались дельфины, чайки резали
крыльями волну, а меня захлестывала горькая вода, и я был готов
потерять сознание. Наконец, захлебнувшись, я почувствовал, что
у меня идет носом кровь, и это меня освежило. Но кровь была
синяя, как пена в этом море, и я опять вспомнил доктора.
Огромный вал выплеснул меня на серебряный песок, и я
догадался, что это острова Совершенного Счастья. Их было пять.
Как отдыхающие верблюды, лежали они посреди моря, и я угадывал
длинные шеи, маленькие головки и характерный изгиб задних ног.
Я пробегал под пышновеерными пальмами, подбрасывал раковины,
смеялся. Казалось, что так было всегда и всегда будет. Но я
понял, что будет совсем другое, миновал один поворот.
Нагая Инна стояла предо мной на широком белом камне. Руки,
ноги, плечи и волосы ее были покрыты тяжелыми драгоценностями,
расположенными с такой строгой симметрией, что чудилось, они
держатся только связанные дикой и страшной Инниной красотой. Ее
щеки розовели, губы были полураскрыты, как у переводящего
дыханье, расширенные, потемневшие зрачки сияли необычайно.
- Подойдите ко мне, Грант, - прозвучал ее прозрачный и
желтый, как мед, голос. - Разве вы не видите, что я живая?
Я приблизился и, протянув руку, коснулся ее маленькой, креп
кой, удлиненной груди.
- Я живая, я живая, - повторяла она, и от этих слов веяло
страшным и приятным запахом канувших в бездонность земных трав.
Вдруг ее руки легли вокруг моей шеи, и я почувствовал легкий
жар ее груди и шумную прелесть близко склонившегося горячего
лица.
- Унеси меня, - говорила она, - ведь ты тоже живой
Я схватил ее и побежал. Она прижалась ко мне, торопя
- Скорей! Скорей!
Я упал на поляне, покрытой белым песком, а кругом стеною
вставала хвоя. Я поцеловал Инну в губы. Она молчала, только
глаза ее смеялись. Тогда я поцеловал ее опять...
Сколько времени мы пробыли на этой поляне - я не знаю. Знаю
только, что ни в одном из сералей Востока, ни в одном из чайных
домиков Японии не было столько дразнящих и восхитительных ласк.
Временами мы теряли сознание, себя и друг друга, и тогда
похожий на большого византийского ангела андрогин говорил о
своем последнем блаженстве и жаждал разделения, как женщина
жаждет печали.
1 2 3 4