И сравнение будет еще достовернее, если добавить, что и сам Дон Альфонсо, просиживавший ночи напролет на широком крыльце дома, частенько закрывал глаза руками, умоляя детей не приближаться к краю площадки из боязни, что они могут скатиться в наичистейшую бездну ночи. В этом доме Донья Алисия заняла одну из дальних комнат с окном во двор, погруженный в глубокий сумрак фруктового сада. Комната была почти пуста, под окном – грубая железная кровать, а к стене прибит ярко и бесхитростно раскрашенный эстамп. Судьба выбрасывала за борт этой жизни весь балласт вещей, которыми она владела и которые владели ею, как это случилось в бурю с суденышком, на котором плыл апостол Павел, когда на третий день бедствующие своими руками выбросили корабельные снасти. Своими руками она сама выкорчевала все лишнее, а ее плоть сама спалила себя на медленном огне ее желания умереть. «От нее остается мне один только дух», – горестно говорил Дон Альфонсо. И верно, от нее остался один лишь дух, одна лишь кожа да кости. «Если бы я не лишился, – говорил подслеповатый Дон Альфонсо, – всего, что у меня было, уж я бы ее вылечил. Какие у нее были золотые подвески! А шелковые платья! Ее глаза наверняка бы начали снова видеть, а к ее пальцам вернулась бы чувствительность!» Он проводил целые часы у изголовья умирающей, говоря ей о добротности дорогих тканей, о дивной круговерти красок и звуков на празднествах. Дочь отвечала улыбкой: ее истаявшее тело было не для этих вещей. Теперь ее привлекала лишь ветка с маленькими сочно-зелеными листьями, которая проникала в окно, живо освещенная солнцем, чуть ли не достигая края постели, и еще ее заботили ее куры – дают ли им поутру корм и воду. Позже она утратила память обо всем этом. Забыла о своем отце, который часами находился рядом, глядя на нее, и о своем собственном теле. Отрешенная и первозданная, она умерла чуть раньше, чем умер день. К этому времени у нее, может быть, не было уже и самого желания умереть.
Мы увидели, как Дон Альфонсо в первый раз повернул голову и в первый раз пошевелил рукой. Едва Дон Алехандро успел сделать извинительный жест, как рука отца, словно бы облегчая боль, задержалась на виске и чуть потерла его – Дон Альфонсо полупривстал и начал очень медленно поворачивать голову. Луч света из окна обрисовал его профиль – крупный, чуть притуплённый нос, прямые желтоватые волосы, усы и острую бородку. Потом он снова оказался в тени, но теперь его лицо было обращено к нам. «Алехандро, – сказал он твердо и очень внятно, – прошу, не забудь принести бронзовую пепельницу. Ты ведь знаешь, как нравится Леону эта вещица». После чего занял прежнее положение, так что никчемная эта фраза стала единственной, когда-либо мною услышанной. «Папа, – ответил Дон Алехандро, который, следя за всеми движениями отца, опять угловато сложил всего себя в позу, выражающую живое напряжение, казалось бы, немыслимое для его геометрического тела. – Вы ведь знаете, что мебель реставрируют невообразимо медленно, как им заблагорассудится, и поэтому наименее важными предметами мы решили заняться после крайне необходимых. Скоро старый дом будет готов, так неужели вы хотите сидеть там на голом полу ради того, чтобы доктор мог курить в свое удовольствие?» Он произнес эти слова очень громко, так что они прозвучали неуважительно, даже если их оправдывать большой глухотой его родителя. Слышалось и что-то насмешливое в горячности, с какой они были произнесены, так как было более чем очевидно, что Дон Альфонсо их не только не различал, но и не интересовался ответом. Дон Алехандро снова обратился к нам, заговорив прежним тихим голосом: «Когда мы вернулись из изгнания, – он сопроводил это слово тем, что трагически нахмурил брови, а нам пришлось податься вперед, чтобы слышать его, – я сказал отцу, что чернь проникла в наш дом и несколько поглумилась над ним, ведь я не мог сказать ему, что остался чуть ли не один закопченный остов и что надо подождать немного, прежде чем станет возможным снова жить в нем, то есть создать необходимые условия и отремонтировать оставшуюся мебель». Здесь он сделал паузу. Свет в окне становился мутным, окно затопляла глухая, неразличимая мгла, с наплывом которой и размываемый ею стал почти не виден силуэт Дона Альфонсо. Холодный порыв ветра оживил шторы.
«Конечно, – продолжил наш друг, – я думал, что он не поверит моим словам, хотя я и понимал, что его ум, столь живой в свое время, помутился от горя». Тут он снова остановился. Когда он говорил, мне почудилось, что вместо «думал» на его губах задрожало другое слово, каким, возможно, могло быть слово «надеялся». Незаметно вошел слуга, который, поставив на низкий столик с гнутыми ножками поднос с прохладительным напитком, тут же исчез, растворившись во мраке широкой двери. Лишь в большом зеркале напротив двери какое-то мгновение еще померцала его белая униформа. «Мы вошли сюда, в этот дом, который я снял и обставил в один из предыдущих приездов, и отец, опиравшийся на мое плечо, остановился, как только мы переступили порог этой гостиной, и безразлично огляделся вокруг. Из всех наших вещей, а многие из них были кем-то заложены, я смог отыскать лишь старое кресло, в котором он сейчас сидит и которое я по случайности нашел в одной из самых темных лавчонок на барахолке, там оно висело под потолком, покрытое паутиной и прахом времени, и я, одинокий в этом закутке и вполне отдавая себе отчет во вздорности того, что я делаю, громко воскликнул: „Слышишь, ты спасешь его!“ – Дон Алехандро произнес эти слова несколько театрально, растянув губы и вскинув брови, после чего открыто улыбнулся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49