Арианна в тысячу раз лучше. Никогда не скажет «Не надо» или «Сегодня нужно быть осторожными…»
Он слегка отстранился, чувствуя на щеке ее частое дыхание.
— Где будем? Здесь?
— Нет, любимый. Лучше уйдем.
Он развязал рюкзак и, стараясь не греметь банками, вывалил его содержимое на пол:
— Это для твоей старушки.
Взявшись за руки, они выскользнули за дверь и направились вниз по склону, в сторону тропинки, по которой он пришел.

***
Вот он, полковник Фадид Сала Моци, главнокомандующий Киренийской национальной армией, в половине второго ночи стоит у окна, облокотившись на узкий каменный подоконник.
Он спокойно может обходиться без сна, презрев привычные различия между днем и ночью. Каждую ночь с тех пор, как он попал на Мору, в его комнате горит свет. Каждую ночь с двенадцати до трех он стоит, облокотившись о каменный подоконник, и его решимость только крепнет, становясь тверже камня, при мысли о том, что его ночные бдения могут оказаться тщетными. И в груди у него сидят две змеи. Одна из них — честолюбие, другая — Кирения. Они так тесно переплелись между собой, что практически превратились в одну огромную змею о двух головах, которые днем и ночью гложут его тело. И если кто-то не способен понять этого, тот не способен понять полковника Фадида Сала Моци, которого один из государственных чиновников ее величества недавно назвал «фермером», тем самым унизив самое ее величество и опорочив всю британскую государственную службу. И вот он, полковник Моци, схваченный врагами, теперь ждет своего часа, чтобы тоже унизить их, обрести свободу и положить конец злобе, укоренившейся в его сердце.
Он стоял, дымя сигаретой и думая о Вальтере Миетусе.
В свое время он сказал Миетусу: "Куда бы они ни отправили нас (а выбор у них небольшой), следуй за нами. Наблюдай за местом нашего заключения. Мое окно будет всегда освещено.
Наблюдай три ночи к ряду, прежде чем начнешь действовать.
А потом вместе придумаем план".
И вот теперь он не сводил глаз с темных горных склонов.
Он верил в Миетуса. И днем и ночью тот будет сидеть в засаде, прежде чем приступить к действиям. Он должен подать сигнал так, чтобы не заметил часовой, стоящий на посту у входа в башню.
Дверь позади него отворилась, и послышалось босоногое шарканье Абу. Моци обернулся.
— Повар любит меня. Повар дал мне кофе и плитку. Могу я приготовить кофе для полковника?
— Нет, Абу, не нужно. Иди спать.
Абу кивнул, но перед тем, как уйти, сказал:
— Сегодня на кухне говорили, что сюда еще пришлют людей караулить нас.
— Они могут прислать хоть сотню, только Это им не поможет.
— Они сетовали, что пришлют всего шестерых.
— И когда прибудут эти шестеро? — спросил полковник, не сводя глаз с темноты за окном.
— Никто не знает, но, кажется, скоро.
— Шесть человек — это ничто, Абу. Если они прибудут вовремя, значит, нам потребуется на шесть пуль больше, только и всего.
— Смерть повара огорчит меня.
— Смерть всегда кого-нибудь огорчает, Абу. Но от этого она не перестает быть смертью. — Моци вдруг повернулся, остановив взгляд своих темных глаз на Абу. Его гладко зачесанные назад волосы и изборожденное морщинами лицо создавали зловещее впечатление черепа, обтянутого кожей. Да, Абу полковник тоже верит, но не так, как Миетусу. — Скажи, Абу, если я вложу тебе в руку нож и прикажу убить повара, ты сделаешь это?
Отвесив легкий поклон, Абу старчески взмахнул рукой:
— Вложите нож в мою руку, полковник, а со своим горем я уж как-нибудь справлюсь.
— Хорошо. А сейчас иди спать.
И он снова повернулся к окну. Через пять минут после ухода слуги на горном склоне зажегся долгожданный огонек. Он замаячил справа, так что полковнику пришлось отодвинуться в левый угол оконного проема, чтобы разглядеть его получше.
Огонек мигал некоторое время, потом исчез. Полковник ждал.
Вскоре огонек снова появился, помигал и пропал. Моци подошел к двери и выключил свет. Выждав немного, он снова включил его, потом опять подождал, выключил и не спеша вернулся к окну. Он не испытывал ни радости, ни возбуждения — все шло по плану. Вынув из кармана фонарик, он начал подавать условные сигналы. Крохотный фонарик размером не больше карандаша давал такой слабый луч, что для того, чтобы разглядеть его издалека, требовался бинокль. Этот фонарик попал на Мору тайно, запрятанный в ручку платяной щетки, которой Абу чистил одежду хозяина.
Сигналы продолжались полчаса, и к тому времени, когда они прекратились, Миетус знал об устройстве Форт-Себастьяна и жизни гарнизона все, что было известно Моци.
Полковник включил свет и, выждав некоторое время, направился в комнату Хадида Шебира. Войдя без стука, он приблизился к постели. В темноте раздавалось мерное дыхание спящего Хадида. Полковник опустился на край постели, собираясь разбудить спящего, и вдруг вспомнил слова Мэрион Шебир:
«В былые времена Хадид перерезал бы вам горло, если бы увидел, что вы дотронулись до меня хотя бы пальцем». И свой собственный ответ: «В былые времена — да. Он бы просто кишки из меня выпустил… Он был настоящим мужчиной».
Да, в былые времена Хадид работал ножом так же быстро, как и мозгами. Но сейчас, помимо торжествующего чувства уверенности, вызванного появлением Миетуса, он испытывал сожаление. Он сожалел о былых временах, когда Хадид был в его жизни всем и олицетворял для него всю Кирению и его собственное честолюбие. Но сейчас не Хадид, а он сам сделался господином положения, хотя и не был рожден для этого, и весь его талант заключается в том, чтобы служить. Но для того, чтобы служить хорошо, человеку нужен хозяин, более сильный и обладающий десятикратно более тонким и изощренным умом, чем он сам… Но теперь все изменилось… Это существо, спящее сейчас перед ним, всего лишь тень, которая черпает жизненные силы из наркотиков, эскимос, не способный добыть огонь, чтобы согреть женщину, такую, как Мэрион Шебир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102