По вопросу о флоте была переписка между мною и президентом, и мы пришли к согласию…
Сталин сделал короткую паузу и взглянул на Трумэна, видимо ожидая, что тот подтвердит его слова.
Трумэн сделал вид, что поправляет галстук. Он перечитал кучу посланий, которыми с начала войны обменивались Сталин и Рузвельт, но удержать в памяти каждое из них был не в состоянии. «Черт подери, – подумал он, – в конце концов, у меня было только три месяца!» Он искоса досмотрел на Бирнса, но государственный секретарь сосредоточенно читал какие-то бумаги.
Не обратив никакого внимания на замешательство Трумэна, Сталин продолжал:
– Второй вопрос – это вопрос о репарациях. Затем следует обсудить вопрос об опекаемых территориях…
– В Европе или во всем мире? – быстро спросил Черчилль.
Сталин слегка пожал плечами, словно удивляясь его торопливости.
– Посмотрим… Обсудим… – сказал он.
«Сколько он собирается заседать? Месяц? Два? Три?!» – с новым приступом раздражения подумал Черчилль. Он уже выхватил изо рта сигару, чтобы дать волю своим чувствам, но Сталин, словно видя состояние Черчилля и как бы нарочно играя на его нервах, продолжал:
– Отдельно мы хотели бы поставить вопрос о восстановлении дипломатических отношений с бывшими сателлитами Германии…
Сталин медленно перечислял другие вопросы, которые также необходимо рассмотреть: отношение к режиму Франко в Испании… Танжер…
«Это но человек, а какая-то счетная машина!» – с завистью подумал Трумэн. Перечисляя все новые и новые вопросы, Сталин при этом ни разу не заглядывал в записи. Да их у него, судя но всему, и не было!
Зависть американского президента к Сталину была чисто профессиональной. Качества бухгалтеров, финансистов, коммерсантов Трумэн привык оценивать по тому количеству данных – цифр, скрытых взаимосвязей между цифрами, сроков предстоящих получений и платежей, – которые эти люди держали в памяти.
У Трумэна всегда была хорошая память. Все самое главное, о чем предстояло говорить на Конференции, он, разумеется, помнил. Необходимо было, например, сохранить промышленность Германии, разделенной на три зоны оккупации, в том числе и военную промышленность.
Бирнс и Стимсон уверяли, что, приняв советское предложение о так называемой «демилитаризации» Германии, Соединенные Штаты пошли бы на резкое снижение экономического потенциала страны. По мнению Бирнса и Стимсона, это привело бы к обнищанию народа, создало благоприятную почву для распространения коммунизма.
По той же самой причине Трумэн собирался возражать против ялтинской договоренности о сумме репараций в двадцать миллиардов долларов. Пятьдесят процентов этой суммы Германия должна была выплатить Советскому Союзу, не говоря о технических поставках натурой.
Намечая подобные размеры репараций, ялтинские решения имели в виду уничтожить военный потенциал побежденной Германии. Но на такое уничтожение ни в коем случае нельзя было соглашаться.
Против демилитаризации решительно был настроен и Черчилль, стремившийся во что бы то ни стало сохранить постоянную угрозу для Советского Союза.
Все это, а также многое другое Трумэн отлично помнил – недаром он всегда гордился своей памятью. Но помнить все, о чем Сталин и Рузвельт переписывались годами, он не мог.
У него была хорошая память, но Сталин, видимо, обладал феноменальной.
…Черчилль несколько раз пытался прервать Сталина.
Время от времени он бросал реплики. Обсудить положение в Испании он согласен… Решать что-либо о Танжере невозможно из-за отсутствия французов… Сталин внимательно выслушивал каждую реплику и переходил к очередному вопросу, который, по его мнению, следовало обсудить.
Тем же рассудительно-монотонным голосом Сталин наконец произнес то, чего так нетерпеливо и пока что безуспешно добивался Черчилль.
– Необходимо обсудить и польский вопрос, – сказал Сталин. – Конечно, в аспекте тех обстоятельств, которые вытекают из факта установления в Польше правительства Национального единства и необходимости в связи с этим ликвидации эмигрантского польского правительства…
Черчилль почувствовал себя охотником, который, затаив дыхание, наблюдает, как ничего не подозревающий зверь подходит к тщательно замаскированной западне.
«Сталин решился назвать польский вопрос потому, что он жаждет уничтожения „лондонских поляков“! – подумал Черчилль. – Он, видимо, не отдает себе отчета, что тем самым ввязывается в обсуждение польского вопроса в целом. Этот человек уже на краю ямы – западни! Теперь еще маленькая приманка…»
– Я вполне согласен, чтобы польский вопрос был обсужден и в этой связи был бы рассмотрен вопрос о ликвидации польского правительства в Лондоне, – не давая Сталину уйти от польской проблемы, быстро проговорил Черчилль.
– Правильно, правильно! – поощрительно сказал Сталин. Он произнес эти слова таким тоном, каким взрослый человек обращается к туповатому ребенку, неожиданно совершившему разумный поступок.
Однако Сталин отнюдь не считал Черчилля туповатым ребенком. Он вообще был далек от недооценки своих англосаксонских оппонентов. Отношения же между Сталиным и Черчиллем были особенно сложны. В них сочетались такие противоречивые чувства, как уважение и неприязнь, признание достоинств друг друга и ненависть.
Властолюбивому Черчиллю не могли не импонировать железная воля Сталина, его способность проникать в затаенные мысли собеседника, умение оценивать военную обстановку.
Сталина привлекала в Черчилле несомненная сила характера и ума. Кроме того, Сталин всегда помнил, что Черчилль был почти единственным государственным деятелем Западной Европы, не вставшим на колени перед Гитлером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119