Авраам втянул голову в плечи, молчит…
И впрямь — зачем все? Ради Исаака, избранного, радостного, прародителя народов? Так вот он, избранный, на жертвенном алтаре! Ради Сарры? Так нету мира под благословенной кровлей — скрежетом зубовным исходила госпожа при виде его, не забыла ему египтянку, не простила. Ради Слова Господня, послания Его народам? Да кто ему, Аврааму поверит, когда понесет он послание руками, обагренными кровью единственного сына своего? Жертвенной кровью?
Из страха… Да и как не бояться — грозен его Господь! Не вышел ли он, Авраам, поутру в поле, тогда, тринадцать весен назад, не хотел видеть, смотреть не хотел, а все ж не удержался, глянул — на Шедом, на Хамарру, на все пространство окрестное, и увидел — вот дым поднимается с земли как дым из печи. Яма в земле черная, обугленная, спекшаяся, блестит на солнце, караваны обходят ее стороной, звери бегут ее, птицы, что отваживались пролететь над ней, падали вниз грязными комками перьев…
Потом, постепенно, водой заполнилось — море Лота, горькое море, соленое море. Мертвое.
Что Авраам? Избранный, уцелевший, оставленный жить милостью Божьей… Тени Шедома и Хамарры стоят у него за спиной, шепчут, шепчут… Кроткая жена лотова, девочки его безумные, сам племянник, чей разум так и остался там, в ревущем огненном урагане. Говорят, до конца жизни боялся Лот глядеть на свет Божий, выходил из пещеры лишь по ночам, не человек — зверь безумный, беспамятный…
— Верно говоришь, — выдохнул, — не из любви… Нет у меня больше любви. Один страх.
— Что ж ты, — печально сказал отрок, все еще покачивая ногой, — разве не любящий был, не праведный? Не сам к Нему пришел? Не поклялся ли жить во славу Его? Не возрадовался ли Он, что хоть один такой нашелся — или много на земле Человеков? Тех, что не славы просят, не силы, не богатства? На тебя была вся Его надежда. И нет больше надежды. Ни тебе, ни народу твоему… Богобоязненный, ишь ты… А когда жену свою, лилию долин, сестрою своею представил, тоже — Господа убоялся? Фараона убоялся, владыки земли Египетской. Почему не стал перед ним, сильный, гордый, не сказал — жена она мне, а попробуешь увести ее в гарем свой, так не миновать Божьей кары… Или не верил, что Господь стоит за плечом?
Да, думал Авраам, верно… Господь стоял за плечом, дыхание Его опаляло, да и сам он, Авраам, сверкал тогда отраженным могуществом Его. Однако ж, вот, отдал Сарру владыке сынов мицраимских, сам отвел. После плакал, зубами скрипел, а все ж отдал… Господа молил — верни! — сжалился Господь, вернул, припугнул пылкого владыку. А вот не с тех ли пор изменилась Сарра к нему, к Аврааму, не могла простить, что вот так, угодливо, торопливо, поспешил поднести чужаку, точно вещь драгоценную. Не с тех ли пор охладела?
А фараон, говорили, так и не перенес потери — умер с тоски…
Показалось вдруг, легче стало дышать. Пока было что терять, боялся. Теперь-то что?
— Что тебе с того? — сказал угрюмо. Ты просто Голос. Тень от солнца. Тебе ли знать, каково слабому с сильным? Сказал — и хватит. Убьешь — убей, оставишь — оставь в покое. Сил больше нет.
— Убить, — пожал плечами. Смешно получилось, неправильно — рука все так же воздета к небу, легкая, не ведающая устали, — нет у меня на то права, да и зачем? Сам умрешь. Старый ты, Авраам…
— Сам знаю.
Не считал лет, но знал, много их, слишком много. Крепок был, бодр, люди дивились — долгую жизнь дал Господь Аврааму, пастырю стад, пастырю народов, верно, заслужил он ее, ибо ходит путями верными. Вот он — у всех на виду, и путь его — вот он, у всех на виду, нелегок этот путь, однако ж, всем доступен, ежели потрудиться хорошенько… да и награда велика…
— Был ты как драгоценный камень в ладони Господней, а как разожмет Он руку? Вдвое, втрое больше прожил ты, чем тебе отпущено…
Медный котел гудит в ушах, в голове, темно в глазах. Проступают на руках синие жилы, оплетают их, точно виноградная лоза. Ах, что ты со мной творишь, Господи!
— Оставь его! Слышишь, ты!
Вздрогнул — Исаак из-за спины вырвался, бросился вперед, точно не перед вестником, перед сверстником своим; сжал кулаки, рукой взмахнул — отрок перехватил его руку, легко, не глядя.
— Бодается ягненок-то, — удивился вестник.
— Оставь! — твердил Исаак, тщедушный, изнеженный сыночек маменькин в нарядном жертвенном платье, в новеньких кожаных сандалиях, и все норовил извернуться, пнуть вестника коленкой под дых, а то и еще куда. — Не трогай отца, ты, мерзкий мальчишка! Или не по воле Господа поступил он?
— Исаак… — запинаясь, с трудом вытолкнул Авраам, — сынок… Не… надо, он… убьет тебя!
— А и пускай, — ужом вертелся в цепких руках Исаак, — или я уже не мертв? Господь меня и так предназначил в жертву, ясно! Сам Господь! Так что попробуй, тронь меня! Я — не твой! Я — его!
— Отца жалеешь, — пробормотал вестник тихо, и все ж громом отдавались его речи в ушах Авраама, — а он тебя — пожалел?
— Его это дело! И Господа! И не стой между ними! Или сам Господь ты, что расселся тут, как хозяин?
Тень от вестника поползла по земле, растет, ширится, всю вершину покрыла тень, и сам он — тень, черная прорезь в синеве небес, пылает на голове венец огненный, глаза холодным серебром сияют, точно луны.
— Смотри на меня, ягненочек, смотри хорошенько!
Исаака отшвырнуло на землю, упал, всхлипывая, вновь вскочил…
— Все равно, — вытирая нос рукавом, — не верю я, что ты — от Господа. Разве стал бы Господь так отца моего обижать? Господь добрый! Он по правде судил бы! По справедливости!
В вышине вспыхнули серебряные глаза.
— Добрый? Господь не добрый. И не справедливый. Он — Господь.
— А кому он нужен — такой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124