– В общем, вот. Голубая полоска или не голубая?

Она протягивает Михе узкую белую бумажку, и он разрывает ее сверху, как показано в валяющейся на полу инструкции.

– Голубая.
– Понятно.

Миха не в силах сдержать улыбку. Перестань улыбаться.

– И что ты думаешь?
– Что это голубая полоска.
– Нет, я имею в виду, ты хочешь ребен ка?
– Я беременна. И я рожу ребенка.
– Правда? То есть я хотел спросить, ты рада?

Скажи, что рада, ну, пожалуйста. Мина сидит, закрыв лицо руками, голос глухо доносится из-под ладоней.

– Так ты рада?
– Да. Думаю, да.
– Думаешь?

Мина смеется. Ну как ей не радоваться, думает Миха.

– Я рада. Здорово будет. Я рада.

Она встает и, обняв Миху, увлекает его из ванной. Он так счастлив снова оказаться дома, счастлив быть рядом с ней.

* * *

Михино письмо прибывает из Белоруссии много позже его самого. Примерно через месяц. Мина плачет над ним.

– Никакой ты не трус. Ты ведь отважился поехать туда и все это пережить.

Она говорит, будто все навсегда в прошлом. Миха не отвечает. Она ведь ничего не знает об Иосифе Колеснике, о тех слезах и о фотографии, которую он вез в далекую Белоруссию, но так и не показал.

* * *

Миха теперь видеть не может дедов снимок.

Если бы только можно было его выкинуть.

В воскресенье ома варит кофе, а Миха выкладывает припасенные для нее газетные вырезки. Он стоит у окна – фотография в кармане – и ждет удобного момента, когда ома усядется. Она отворачивается, чтобы отрезать себе кусочек пирога, и Миха проскальзывает в спальню.

Вставь ее обратно, садись и пей кофе.

Именно это Миха и собирался сделать, а теперь застрял на месте. Сидит на мягкой бабушкиной постели с альбомом на коленях.

Опа, новоиспеченный муж, во время медового месяца. Аскан без пиджака на фоне озера, снова вставленный в прорези страницы. 1938-й. Миха листает назад, на семнадцать лет раньше, когда опа был папой. Опа за руку с маленькой Катрин. Аскан в темном костюме, с улыбкой склонившийся над сыном в колыбельке.

Миха листает альбом туда и сюда. 1955-й; у опа поредели волосы, прибавилось морщин; сам он располнел, а руки похудели. А между? Двое детей, почти два десятка лет образцового брака. Семнадцать лет! Но если бы Миха не знал, он бы никогда не догадался, что за это время были и война, и плен.

Захлопнув альбом, Миха пытается себя убедить: он был солдат. Но из головы не идут те фотографии из музея. Пухлые страницы; целый альбом с изуверствами где-то между медовым месяцем и новорожденным сыном.

– Неси его сюда, schatz. Садись здесь. Я так редко тебя вижу.

В дверях стоит ома. У нее немного трясется голова, сказывается возраст. И она стала еще меньше, вся ссутулилась, ослабела, едва достает Михе до плеча.

Я ездил в Белоруссию. Вернулся совсем недавно.

* * *

Какой-то музей, какой-то старик; потерянные дни; и ничего более. Миха снова готов разреветься. Прямо здесь и сейчас, в этом «птичьем гнезде», на бабушкиной постели. Как он зол на себя за те дни. За то, что так бездарно их истратил.

– У нас будет ребенок. У нас с Миной.

Ему сейчас необходима бабушкина улыбка, ее радость. Что-то, что прогонит злость.

– Миха! Что я слышу! Повтори!

Она протягивает к нему руки. Надо бы ее обнять, но Миха не в силах.

– Но ты не должна никому говорить, ома. Прошу тебя. Это пока секрет, понимаешь?
– Да-да, конечно, schatz. Понимаю. Ребенок!

Она обхватывает его щеки ладонями и целует. Теперь можно плакать, и Миха плачет, потому что тут ничего не надо объяснять. Улыбаясь, ома приносит бумажные салфетки и пирог; достает из ящика, где она их хранила, детские книжки.

– На всякий случай. Видишь ли, я всегда надеялась. Это тебе и милой Ясмин.

Моя ома.

Михино родословное дерево. Дедова ветвь. Но на нем история обрывается.

* * *

В поездах и автобусах, в школе, супермаркетах, кинотеатрах и барах – всегда у Михи при себе дедов снимок с медового месяца. Дедовы ноги пересекает ветхий сгиб. И чтобы снимок не порвался окончательно, Миха покупает для него пластиковый футляр.

В школе проходит праздник, посвященный освобождению из лагерей, и дети произносят речи. Многие из них плачут. Учитель истории рассказывает молчаливому залу – наполненному родителями, старшими и младшими братьями и сестрами – что это за день. Михаэль, изнывающий от стыда и ярости, сидит за спинами коллег.

Мина сидит в постели, Михаэль курит в коридоре. Он не уверен, удастся ли ему это передать – то, как он злился, какими глазами видел сегодняшний день.

– Каждый год этот чудовищный праздник одинаков. Ученики чи тают воспоминания очевидцев. Все заливаются горючими слезами: «Как мы могли!». Затем за сочинения выставляются оценки, плакаты сворачиваются, и мы устремляемся вперед, к следующему мероприятию.
– Что ж ты тогда промолчал?
– Не могу же я говорить об этом с другими учителями.
– Почему нет?
– Да они слушать меня не захотят.

Михе приходит на ум, что Мина тоже не хочет его слушать. Он продолжает.

– Это табу, запретная тема. Это говорит о том, что у нас хорошая, открытая для всех школа.
– Так оно и есть. Мне кажется, что это хорошо. Ученики должны об этом знать.
– Но они все перевирают. Они отождествляют себя с очевидцами, с жертвами.
– Откуда ты знаешь?
– Именно эти слова им вдалбливают. Именно от этих слов они плачут.
– А плакать им не следует?
– Да нет же, пуст ь плачут. Но плачут оттого, что это натворили мы. Мы это сделали, а не с нами.

Мина, взбивая под головой подушку, вздыхает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81