Она напоминает витринный манекен, который держит на поводке огромную, выполненную в натуральную величину собаку с открытой пастью, чуть присевшую на лапы и навострившую уши. Без малейших эмоций смотрит служанка на обнажённую девушку, которая вернулась на прежнее место у каменной стены; повернувшись на этот раз к зрительному залу спиной и слегка перегнувшись в поясе, японка стоит, чуть приподняв плечи и поправляя обеими руками собранные на затылке чёрные волосы. Взгляд служанки, медленно скользнув по её телу, останавливается на свежей царапине, пересекающей золотистую кожу с внутренней стороны левого бедра: там видна капля быстро застывающей крови.
А вот она идёт вдоль современных высотных зданий Колуна в окружении темноты, гибкая и в то же время напряжённая, спокойная и в совершенстве владеющая собой, за огромным псом, который с силой тянет, но не рвёт плетёный кожаный поводок; она не поворачивает головы ни налево, ни направо, не смотрит, даже мельком, на витрины роскошных магазинов с выставленными там модными товарами, на коляску, которую китаец-рикша, быстро перебирая босыми ногами, толкает ей навстречу по проезжей части, скрываясь за стволами огромных фиговых деревьев.
Между стволами равномерно мелькает тонкий гибкий силуэт в узком платье из сверкающего в темноте белого шёлка. Моя рука, лежащая на молескиновой подушке, пропитанной влажным душным воздухом, снова нащупывает треугольную дыру, из которой высовывается пучок липкого конского волоса. Внезапно, без всякого повода в памяти всплывает обрывок фразы, что-то вроде: «…в окружении роскошных катакомб убийство с необязательными, в стиле барокко, деталями…» Ноги рикши мерно шлёпали по гладкому асфальту; попеременно взлетающие вверх грязные ступни напоминали подошвы ботинок, которые, словно опахало, завершались пятью пальцами. Ухватившись за подлокотники, я высунул голову наружу, чтобы оглянуться: белый силуэт исчез. Наверняка это была Ким (она невозмутимо прогуливала одного из огромных псов леди Авы) – последний человек, которого я видел той ночью, возвращаясь с приёма на Небесной Вилле.
Закрыв за собой дверь, я попытался восстановить в памяти весь вечер, все виденные мной сцены, одну за другой, начиная с той минуты, когда вошёл в сад виллы, наполненный пронзительным, настойчивым, оглушительным звоном ночных цикад, этих шумных обитателей травы и деревьев, ветви которых нависают над аллеей и протягивают навстречу одинокому страннику, неуверенно продвигающемуся сквозь густой мрак, листья в форме ладоней, стрел или сердец, воздушные корни, ищущие, за что бы зацепиться, и цветы с резким, сладковатым, чуть гниловатым запахом, освещённые вдруг вырвавшимся из-за причудливого изгиба аллеи голубоватым отблеском, исходящим от стен дома, украшенных алебастром под мрамор. Там, посреди небольшой поляны высокий мужчина в вечернем костюме разговаривает с молодой женщиной в длинном, белом, с большим декольте платье, широкий подол которого стелется по земле. Приблизившись, я без труда узнаю Лауру – новую протеже хозяйки дома – в обществе некоего Джонсона, которого зовут сэр Ральф, того самого американца, что недавно объявился в колонии.
Лаура и сэр Ральф не разговаривают. Они стоят на некотором отдалении друг от друга: их разделяет около двух метров. Джонсон смотрит на молодую женщину, она не отрывает взгляда от земли. Сэр Ральф пристально рассматривает Лауру сверху донизу и делает это невероятно медленно; глаза его задерживаются на её груди, обнажённых плечах, грациозной, слегка склонённой набок шее, исследуют каждую линию, каждую складку, но всё это с характерной для него миной безразличия, которой он, вероятно, и обязан своим английским прозвищем. После чего он с обычной усмешкой произносит: «Отлично. Как вам будет угодно».
Проходит минута молчания, прежде чем мужчина склоняется в почтительном поклоне, явно издевательском и означающем, что сэр Ральф собирается удалиться, но в это мгновение Лаура поднимает голову и протягивает руку, словно просит обратить на неё внимание, или молит о последней отсрочке, или пытается предотвратить что-то неумолимо надвигающееся. И произносит медленно, чуть слышно: «Нет. Останьтесь… Прошу вас… Не уходите». Сэр Ральф снова склоняется в поклоне. Выражение лица у него прежнее, как если бы он ни на мгновение не сомневался, что события будут развиваться именно так: сейчас он услышит фразу, каждое слово, каждую паузу, каждую интонацию которой знает заранее. Впрочем, молчание несколько затягивается. Но вот они, долгожданные слова, падают одно за другим из уст его дамы, которая, конечно же, выдержала предусмотренную паузу и теперь говорит, поднимая наконец глаза: «Прошу вас… Не уходите». Только после этих слов он может покинуть сцену.
Отдельные хлопки, также предусмотренные нормальным течением спектакля, сопровождают его уход. Загораются люстры, медленно опускается занавес, скрывая актрису, которая одиноко стоит на сцене, в профиль к зрительному залу, лицом к кулисам, где только что исчез герой, рука по-прежнему протянута, уста приоткрыты, словно она хочет произнести какие-то слова, которые изменят весь ход пьесы, то есть готова уступить, признать своё поражение, утратить честь, восторжествовать, наконец.
Но первый акт уже кончился, опустился тяжёлый занавес из красного бархата, и зрители немедленно возобновили прерванные разговоры. После нескольких мимолётных замечаний, касающихся актрисы, которая значится в программе как Лорена Б., каждый возвращается к интересующей его теме. Мужчина, побывавший в Гонконге, снова говорит об устрашающих скульптурах Тигриного Парка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41