Они вышли с приятелями в коридор и встали у окна. Бравируя своим цинизмом Анатолик сказал: «Так и погибла, не тронутая», – имея в виду скорее грудь, чем девушку. Приятели радостно, как хорошей шутке, захохотали, а он вдруг увидел стоящего неподалеку отца умершей одноклассницы, который, несомненно, все слышал. Наверно тогда, в первый раз в жизни его резанула так остро чужая, неприкрытая боль, от которой вдруг замерло сердце и перестало дышаться, и обжег стыд за свою глупость и здоровье.
А может, это было в тот теплый сентябрьский день, такой ажурный, ветреный, желто-голубой, когда он повез на консультацию свою беременную на шестом месяце жену. Анатолик до сих пор в мельчайших подробностях помнил, как она вышла из машины в ярко-красном плаще, вся наполненная внутренним светом и гордостью, а солнечные лучи золотили волосы вокруг ее головы, как она вошла в поликлинику, с благоговением, словно хоругвь, неся перед собой свой живот. Он ждал ее и курил, грел лицо в благостном потоке солнечного света, а рядом воробьи, чирикая, прощались с летом. А потом резко хлопнула дверь. Он узнал жену только по одежде. Лицо, искаженное, рыдающее, с безумными глазами и разверстым, перекошенном в немом крике ртом. Он испугался тогда до дрожи в коленях.
– Что?
– Ребенок. Мой. Погиб, – она уже любила своего неродившегося детеныша, любила другого человека, находившегося внутри нее, как саму себя и одновременно как другого – чувство, недоступное мужскому пониманию. Пытаясь утешить, Анатолик обнял ее и случайно, по шестимесячной привычке, погладил по животу, а она вдруг безумно отпрянула, и хаос показал свой край. Ее горе захлестнуло все кругом, и в ясном небе прозмеилась немая, черная молния.
А может быть, это было в тот теплый сентябрьский день, такой ажурный, ветреный, желто-голубой, когда он шел к автобусной остановке и встретил своего восьмилетнего племянника, который всегда в это время возвращался из школы с другого конца города. Анатолик подошел к нему, чтобы поболтать, тот был интересный, веселый мальчишка, и вдруг заметил неладное. Племянник шел на негнущихся ногах, странно покачивая головой, а потом упал на колени, и его стало тошнить на жухлую траву. Анатолик подбежал к нему, схватил за плечи, а тот забился в его руках всем своим костлявым мальчишеским тельцем, размазывая по лицу слезы и блевоту. «Они, они поймали меня. В подъезд повели, – новая волна из желудка, – ножик поставили вот сюда, на шею. Сказали – становись на колени. Я не хотел. Они большие были. Ударили меня. Сказали: хочешь жить – хряпай висячку». И пустые, как пуговицы, глаза. И уже все ясно. И уже навсегда сломан человечек, переломлен в спине. И можно уже не жить дальше.
Сначала это были отдельные, разрозненные случаи, происходящие то со знакомыми, то с родственниками. И в промежутках между ними можно было веселиться и наслаждаться жизнью. Но постепенно, с каждым разом боль стала копиться и не успевала рассасываться. Уже не отдельные несчастья отдельных людишек, постепенно теряющие свою остроту из-за спасительного свойства памяти – умения забывать, сглаживать, а постоянное, утробное ощущение страдания любой человеческой единицы, обогащенное мелкими, резкими как вскрик деталями, мучили его. Все эти «Мама, мамочка» любого, давнишнего, неважного ребенка, и пропавшие, высохшие, ветром развеянные слезы, и нелепые игрушки на полу, раздавленные каблуком сапога. И какая разница, когда это было – вчера или четыреста лет назад, все уже случилось, ничего не изменить, и бессмысленны были споры о том, стоит ли этого счастье человечества. Потому что сегодня уже новая пиздося повела своего ребенка по морозу в лес в одних колготках и оставила там, а новый Хуйкин придумал, как осчастливить многих, удавив некоторых.
Внезапно тело пронизала боль, какой еще не было. Внутри что-то натянулось, набрякло, а затем лопнуло беззвучным взрывом. Анатолик запнулся и упал на снег рядом с тропинкой.
Толик.
– Ребята, приступайте к голове. Сначала – разрез по венечному шву, затем скальпируете кожу вперед, на лицо, и назад, на затылок. И начинайте обпиливать череп, – деловито командовала Мария Соломоновна.
Они так и сделали. Кожа с черепа снималась с хрустом – и, отогнутая, почти полностью закрыла лицо.
– Хорошо, что теперь он ничего не видит, – подумал Толик, – неприятное зрелище.
– Мы его обрабатываем сейчас, как индейцы бледнолицего, – сказал Зина, примеряясь ножовкой к гладкой кости и делая пробный надпил.
– Не бледнолицего, а своего же брата, алгонкина. Было такое племя. Я теперь наших алкоголиков так называю, – Толик старательно придерживал голову, которая скользила и вертелась на деревянной подставке.
«Вржип, вржип», – глухо постанывала ножовка, и мелкие костные крошки падали на пол.
Анатолик.
Боль ушла. Ее нигде не было. Лишь ныли ступни и кисти, будто насквозь пробитые морозом, да голову, словно обручем, сдавила безысходность. Но это было ничто по сравнению с недавними муками. Стало спокойно и свободно. Анатолик лежал лицом вверх и умиротворенно смотрел в черное небо. Как хорошо никуда не стремиться и ни от чего не зависеть. «Свобода», – подумал он. Вспомнилась сцена из далекой, прошлой, прошедшей жизни. Он учился тогда в медицинском институте, и их группа пришла на занятия по гинекологии. Веселой стайкой во главе с доктором они вошли в смотровой кабинет. На кресле уже сидела пациентка – средних лет женщина в ситцевом халате.
– Ложитесь, – приказал доктор.
– При студентах не буду, – решительно возразила больная.
– Студенты, выйдите, – они гуськом вышли в коридор и встали неподалеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36