И удивлялась множеству всяких отчетных форм: отчитываться надо и по багажу, и по грузам, и по билетам, а потом еще по воинским билетам отдельно; по местному сообщению отдельно, по прямому сообщению опять отдельно. А потом еще и по денежным запискам. И всего не перечислить. И вот когда множество ведомостей подошло к концу, от начальника движения дороги пришел приказ, в котором объявлялся кассирше выговор, а Сане – начет за незаконную выписку двух билетов.
– Ну вот и рассудили, – с горькой усмешкой сказала Настасья Павловна. – Кому пышки, а кому еловые шишки.
Это первое наказание не заставило Саню сетовать на людскую несправедливость. «Наплевать, что я уплатила три сотни, зато человека спасла», – твердила она про себя.
Но не остался незамеченным этот добрый шаг сослуживцами Сани, людьми, как думала она, равнодушными и эгоистичными.
Однажды за обедом, разливая по тарелкам пахучие, перетомленные, бордовые от красных помидоров щи, Настасья Павловна сказала Сане:
– Давеча ко мне заходил Кузьмич с Шилохвостом, по твоим делам.
– По каким это моим? – спросила, настораживаясь, Саня.
– Говорили, мол, одной начальнице отдуваться за Крахмалюков несправедливо. Надо три сотни уплатить всем поровну.
– Еще чего выдумали! – недовольно воскликнула Саня, наклоняясь к тарелке и чувствуя, как лицо ее заливается краской. – Заплатила, и все тут.
Немного спустя, оправившись от смущения, Саня вдруг рассмеялась.
– С чего это ты? – Настасья Павловна пристально посмотрела на нее.
– Представляю, с какой миной вносил бы свой пай Кузьмин!
– А что ж тут представлять? Внес бы, как все.
– Да ведь он за копейку готов удавиться. Знаете, он приходил ко мне жаловаться на Сергункова – тот не уплатил ему за десять стаканов смородины. – И Саня снова усмехнулась.
– Ничего тут нет смешного, – строго сказала Настасья Павловна. – Ведь Сергунков-то не просил у него смородины, а взял под видом купли, да еще деньги не уплатил. Обманул, выходит.
– А Кузьмич его не обманул с баней-то?
– Эй, милая, какой тут обман, когда все прахом шло. Кузьмину бы не досталась баня – все равно на дрова бы растаскали. Без хозяина и товар сирота.
– Тетя Настя, но ведь ты же сама осуждала Кузьмина за то, что он Сергункова подпаивал, а теперь вроде бы и защищаешь.
– Никого я не защищаю. Да дело-то вовсе и не в Кузьмиче, а в самом Сергункове… Не Кузьмич, так другой нашелся бы.
– Может быть, но денег я все равно от них не возьму.
– Денег-то, может, и не надо брать, – Настасья Павловна тронула Саню за плечо и участливо подалась к ней. – А случаем надо пользоваться, девонька: видишь – люди-то к тебе лицом поворачиваются.
– А мне-то что за выгода?
– Бона! Ты, никак, начальница? А сколько у нас делов-то на станции. Небось одна не много натворишь. Помнишь, как тебя встретили?
Саня отложила ложку.
– Что-то я не пойму тебя, тетя Настя.
– А чего ж тут понимать? Надо начинать с малого. Возьми хоть нашу школу. Ведь там же посередь класса печка стоит. Ребята лбами об нее бьются. И дымит она, просто страм!
– Ну? – Саня вопросительно смотрела на нее.
– А Кузьмич-то и маляр, и плотник, и печник. На все руки от скуки. Давеча он к тебе приходил, а теперь ты к нему иди. Ну и потолкуй с им. Денег, мол, нет, а печку перекладывать надо. Детишки ведь!
– Да, но занятия как же? Не закрывать же школу на неделю.
– Думала я и об этом, да не знаю, согласишься ли ты, – Настасья Павловна с минуту помолчала. – Кабинет у тебя просторный… может, временно отдашь под класс?
– Тетя Настя, да ты у нас настоящий министр! – Саня встала и быстро поцеловала Настасью Павловну. – Я побежала! – сказала она, направляясь к двери.
– Да куда ты? Не успеешь, что ли? Картошки хоть поешь, господи!
– Потом, потом! – Саня хлопнула дверью и вышла на улицу.
Единственная классная комната станционной школы помещалась в одном из бараков. Всего в школе училось человек пятнадцать, большей частью дети ремонтников дороги, живущих в полверсте от станции. Там жила и учительница Касаткинской школы, пожилая одинокая женщина. Саня вспомнила, как учительница, теребя концы своего простенького темного платка, сетовала не раз и на щели в полу, в которые дует, и на разбитые окна, и на печь.
Сане и самой мозолила глаза эта нелепая печь посередине класса, оставшаяся от разобранной под школу квартиры. И вот теперь она с затаенной надеждой шла к Кузьмичу. Что-то ей готовит первая попытка? Посмеется, поди, да еще чего доброго из избы попросит. Ах, попытка не пытка! А если он согласится? Ведь это ж не только ремонт – тут мостик к душе человеческой перекинется. Эх, тетя Настя! Все-то ты понимаешь…
Саня подошла к калитке кузьмичевской избы, стоявшей на отшибе. Откуда-то сбоку из кукурузных зарослей рванулся ей наперерез черный лохматый кобель и злобно захрипел, завертелся волчком на цепи. Из сеней неторопливо вышел Кузьмич.
– Замолчь, неугомонный! – Он унял собаку и вопросительно уставился на начальницу.
– Я к вам, – сказала Саня и, словно извиняясь, добавила: – Потолковать на минуточку.
– Проходите в избу, – Кузьмин широким жестом показал на дверь и пошел вслед за Саней.
В избе было чисто, свежо и обдавало горьковатым, дурманящим запахом гераней, стоявших в черепушках на подоконниках. Возле двери на разостланной клеенке лущили кукурузные початки хозяйка и две девочки лет по десяти. К печке прислонился небольшой стоячок, обшитый брезентом, возле которого валялись кожаные лоскутья, деревянные колодки, распоротые ботинки.
Только теперь Саня заметила, что Кузьмич был в фартуке. Он поставил для Сани табуретку к столу, снял фартук и, глянув на свои руки, исполосованные дратвой, с небрежной усмешкой заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19